Экономическая теория о транспортном регулировании

Приводится сравнение двух подходов в экономике -- кардиналистского (неоклассический) и ординалистского (австрийской школы экономики) с точки зрения предпочитаемого выбора регулирования.

Введение

Транспортная безопасность представляет собой сложный комплекс технических, экономических, социальных, психологических, юридических и политических проблем.

Попытки решать этот комплекс проблем по частям, абсолютизируя один из аспектов (например, технический или экономический в узком смысле этого слова), нередко приводят к неадекватным или просто невыполнимым рекомендациям. Чтобы решать этот же комплекс многоаспектных проблем безопасности вместе, необходима методологическая понятийная среда, которая позволила бы:

· переводить технические и экономические рекомендации на язык регулирования (т.е. юридический язык), и

· обосновывать эти рекомендации оценкой, во что с экономической точки зрения обойдутся, и какую прибыль (и для кого) обеспечат те или иные политические меры и юридические нововведения.

Попытки объединить экономику с политикой предпринимались уже несколько столетий назад; собственно, всего сто пятьдесят лет назад экономика называлась политэкономией, претендуя, таким образом, на объединение политики и экономики. Современная экономика также не отказалась от этих претензий; словосочетание "экономическая политика" вполне привычно, да и экономический анализ тех или иных политических и юридических институтов, иногда поверхностный (газетная и журнальная аналитика), иногда обнаруживающий интересные аспекты проблемы (Коуз "Рынок и право" с многочисленными примерами из области транспорта), иногда всеобъемлющий (Фридман "Why is law", работы вирджинской школ общественного выбора), является популярной темой экономических исследований.

Современная так называемая "неоклассическая" экономика страдает одним важным недостатком, который особенно ярко проявляется при попытке экономически обосновать политические рекомендации. Она исходит из представления, что основой экономической деятельности и экономического планирования является бухгалтерский расчет, производимый в терминах цен, выражаемых числами (обычно количествами денег). Такое отображение "ценностей всех вещей и услуг" на числовую шкалу позволяет использовать математический аппарат: дифференциальные исчисление и качественное исследование систем дифференциальных уравнений (например, на устойчивость), линейное программирование, теорию вероятности (что особенно важно при управлении рисками) и т.д..

Вообще говоря, ценность "бухгалтерского" расчета для экономического планирования нельзя и не следует недооценивать. Однако "бухгалтерский" расчет имеет ограниченную сферу применимости, а именно, бухгалтерскому учету в строгом смысле подлежат только ценности, торгуемые на рынке и имеющие рыночную цену (реальную или получаемую путем спекулятивной оценки). В то же время, обсуждая вопросы транспортной безопасности, мы вынуждены учитывать также и блага, обладающие немалой ценностью (в субъективном смысле), но на рынке не торгуемые и потому цены (в бухгалтерском смысле) не имеющие.

Среди таких ценностей в первую очередь следует назвать человеческую жизнь. За недостаточное внимание, уделяемое вопросам транспортной безопасности, приходится расплачиваться жизнью, часто -- жизнью чужой тому, кто занимается вопросами безопасности. Нередко оказывается также, что даже если пострадавшие в транспортном происшествии остаются живы, им приходится испытывать боль, страдания и то, что на сухом юридическом языке называется полной или частичной потерей трудоспособности. Если потерю трудоспособности достаточно легко можно пересчитать в деньги, исходя из ожидаемой зарплаты работника, то страдания, как физические, так и обусловленные снижением качества жизни, уже оцениваются вовсе не так легко и однозначно.

Необходимо упомянуть также такие негативные стороны транспортной деятельности, как загрязнения: химические (которые чаще всего вспоминаются при слове "загрязнения"), а также шумовые, вибрационные и некоторые другие более экзотические. Если загрязнениям подвергаются промзоны или сельскохозяйственные угодья, оценка ущерба представляет технически простоую, хотя концептуально нетривиальную задачу: мы рассчитываем доход, который эти участки давали бы в отсутствии загрязнений, и доход, который они могут давать при их наличии; разность и представляет собой ущерб от загрязнения. Это не так просто: ежели бы рассчитывать доход было бы простой задачей, то предприниматели бы никогда не разорялись -- из теории же известно, что рассчитать доход является невозможным. То есть простота и в этом случае очень обманчива.

Если же транспортному воздушному, вибрационному и шумовому загрязнению подвергаются жилые районы или зоны отдыха, мы опять-таки сталкиваемся с ущербом, который причиняется здоровью и субъективному комфорту людей, т.е. ценностям, которые не торгуются (и не могут торговаться) на рынке, и потому не имеют рыночной цены.

Известно также, что реальное планирование экономической и технической деятельности на транспорте исходит из того, что цена всех перечисленных благ хотя и велика, но конечна. Проблема, однако, в том, что ошибки в оценке могут приводить к значительным перекосам и неадекватностям в технической и регуляционной политике, за которые, возможно, кому-то придется расплачиваться жизнями -- либо, напротив, за которые всем придется расплачиваться малоэффективным и слишком дорогим транспортом. Поэтому мы просто не имеем права при обсуждении вопросов транспортной политики уйти от вопроса, откуда берутся цены или оценки стоимости мер обеспечения безопасности, и откуда они могут, а откуда не должны браться.

Однако неоклассическая экономическая теория принимает цены (и другие численные выражения ценности, такие, как "кривая спроса") за данность (они просто "есть" всегда), и в силу этого -- по построению -- не может ответить на вопрос, откуда же цены берутся.

Для того, чтобы ответить на вопрос, откуда берутся цены придется для начала рассмотреть деятельность человека в нерыночной экономике. Экономическая традиция иногда пытается начинать такое рассмотрение с изолированного человека, например, Робинзона Крузо. Я же предлагаю начать рассмотрение с несколько более реалистичного -- хотя и более сложного -- примера человека, который живет в условиях бартерной экономики времен неолита и строит транспортное средство (долбленую лодку) для последующего личного использования.

В ходе этого обсуждения мы увидим упрощенные аналогии проблем, с которыми более сложно организованное общество сталкивается при организации эксплуатации более совершенных транспортных средств; при обсуждении этих аналогий нам нередко придется возвращаться из воображаемого путешествия во времени и вспоминать, как эти проблемы решаются или могли бы решаться в наше время.

Постулаты (аксиомы) человеческой деятельности

В соответствии с представлениями австрийской экономической школы (www.mises.org), человеческая деятельность целенаправленна и рациональна. В такой формулировке это утверждение разделяется множеством других философских и экономических школ, но прежде чем делать из него практические выводы, это утверждение следует уточнить.

Целенаправленная деятельность -- это, как легко понять, деятельность, направленная на какую-то цель. Цели людей различны; сам по себе экономический анализ не предполагает моральных или каких-либо иных оценок этих целей; ряд исследователей, в том числе и один из основоположников австрийской школы, Людвиг фон Мизес, предлагают рассматривать цели человеческой деятельности как данность.

Хотя мы и говорим об экономическом анализе, важно подчеркнуть, что под целями в данном случае подразумеваются вовсе не обязательно одни только экономические (в узком обыденном смысле этого слова -- далее в этом смысле мы будем употреблять слово "хозяйственные") цели. Так, если верующий христианин ставит своей целью спасение души, то это накладывает отпечаток и на его хозяйственную деятельность, например потому, что он может воздерживаться от некоторых экономических практик как от "недушеполезных" (что бы под этим ни подразумевалось).

Рациональное действие

Рациональность деятельности человека состоит в том, что человек планирует свою деятельность, исходя из некоторых представлений о реальности и законах, которым эта реальность подчиняется. Так, если я считаю (ради буквоедства можно уточнить -- если я считаю, что знаю), что ритуальная пляска вокруг заготовки долбленой лодки поможет улучшить ее мореходные качества, и если моя цель -- построить хорошую лодку, то организация такой пляски, безусловно, является рациональным действием. Для неолитического судостроителя построение чертежей лодки на компьютере или, тем более, получение государственного сертификата могут выглядеть ничуть не менее странно, чем для судостроителя современого -- ритуальная пляска вокруг стапеля.

Таким образом, "странность" некоторых действий некоторых людей, вообще говоря, не может служить опровержением тезиса, что люди действуют рационально: "странно" действующий человек может, во первых, преследовать какую-то неизвестную нам цель, либо, во вторых, он может исходить из необычных (а строго говоря -- отличающихся от наших) представлений о структуре реальности, или, говоря проще, знать (или считать, что знает) что-то такое, чего не знаем мы.

Также, решив построить транспортное средство, инженер наверняка будет, когда это возможно, использовать известные и зарекомендовавшие себя на практике решения -- это справедливо как для современных инженеров, так и для судостроителей неолита; различие состоит лишь в том, что современный инженер способен пользоваться гораздо более широким набором известных решений. Использование (как осознанное, так и неосознанное) готовых -- или, если мы хотим покритиковать такое использование, шаблонных -- решений, таким образом, само по себе тоже не может считаться доказательством иррациональности человеческой деятельности, даже если чрезмерное увлечение шаблонами время от времени приводит к неудачным планам и неадекватным действиям.

Рациональность планирования не обязательно означает осознание и проговаривание про себя всех возможных вариантов плана и всех его этапов. "Бессознательные" подсистемы человеческой психики участвуют во всем процессе планирования и осуществления деятельности, и на фазе целеполагания, и на фазе планирования, и во время собственно деятельности. Решив сходить в магазин за хлебом, я не буду планировать каждый свой шаг на пути от дома до своей цели и обратно. Более того, процедура "планирования" каждого отдельного шага обычно вовсе не будет мною осознаваться. Однако "бессознательность" некоторых действий человека сама по себе вовсе не означает их иррациональности; собственно, в данном случае вовсе не предполагается считать сознательное синонимом рационального, а бессознательное -- напротив, иррационального.

Да, взаимодействие сознания и "бессознательных" подсистем личности представляет целый комплекс сложных и практически важных психологических и психосоциальных проблем, но предлагаемое нами определение рациональности вовсе не предполагает отсутствия "бессознательного" и даже не предполагает отсуствия у человека внутренних конфликтов между сознанием и различными "бессознательными", в том числе, но и не только, инстинктивными подсистемами психики.

Видно, что австрийская экономическая школа предлагает гораздо более слабое -- и в то же время гораздо более реалистичное -- определение рациональности, чем, например, современная неоклассическая экономика, многие из теорем которой заставляют предположить, что "рациональность" в понимании неоклассиков состоит в том, что человек при планировании каждого действия осуществляет бухгалтерский расчет, оперируя денежными эквивалентами своих целей, ценностей и промежуточных средств. Рациональность в австрийской школе рассматривается просто как оппозиция иррациональности (воли, навязанной извне, например -- богом) или нерациональности (безумности) поступков личности.

Поэтому критика психологами, социологами и другими "гуманитариями" современных экономистов направлена чаще всего именно против "мейнстрима", основного потока экономической науки, неоклассической экономики.

Владимир Лефевр предлагает следующий пример (http://reflexion.ru/Library/Lefebvre_2000_1.htm):

"В основе экономических моделей лежит представление о человеке как о рациональном существе, стремящемся максимизировать свою выгоду. Такой взгляд на человека уходит своими корнями в политическую экономию XVIII века. Рефлексивные модели внесли в научное представление о человеке новое измерение, связанное с такими категориями, как мораль, совесть и чувство справедливости. Они позволяют отражать ситуации, в которых люди не только стремятся получить материальный доход, но имеют и неутилитарные цели, совершают жертвенные поступки, стремятся выглядеть достойно и в своих собственных глазах, и в глазах других людей.

Чтобы проиллюстрировать, как чувство собственного достоинства может влиять на макрохарактеристики социальной системы, рассмотрим пример. Представим себе широкую дорогу, по которой идут машины. Естественно считать, что каждый водитель стремится побыстрее достичь пункта, в который он направляется. Также естественно предположить, что, двигаясь, водители мешают друг другу и поэтому вступают в постоянные конфликты. Представим себе теперь, что есть две дороги. Водители на первой дороге поднимаются в собственных глазах и в глазах других водителей, если уступают друг другу. А водители машин на второй дороге теряют свое лицо, когда уступают. Ясно, что скорость движения на первой дороге будет выше, чем на второй. Попытки большого числа водителей сохранить свое индивидуальное достоинство <за счет подавления достоинства других водителей> оказывают существенное влияние на весь макропроцесс. Они порождают турбулентность в потоке машин, которая и вызывает замедление движения.

Мы видим, что такой, казалось бы, далекий от схем традиционной экономики фактор, как стремление сохранить достоинство, может приводить к серьезным макроэффектам. На первый взгляд кажется, что решить проблему достаточно просто: нужно увеличить число полицейских и строго наказывать водителей, вступающих в конфликты. Они перестанут конфликтовать, но скорость движения может упасть еще больше, ибо возникнет массовая моральная депрессия."

Очевидно, что интерпретация Лефевра "рациональности" сводится к "бухгалтерской", что справедливо критикует экономический мейнстрим с одной стороны, но закрывает ему самому дорогу к настоящему экономическому анализу. "Стремление выглядеть достойно" является вполне рациональным стремлением, оно разумно, а не безумно (нерационально) или навязано извне деятельности мозга (иррационально). Такое понимание вполне согласует Лефевра и других критиков экономического подхода к моделированию деятельности людей с подходом австрийской школы экономики.

Чистая логика выбора

На практике планирование деятельности представляет одновременно и более простой, и более сложный процесс, чем бухгалтерский расчет. Каждое "элементарное" действие, в конечном итоге, состоит в выборе между возможными положениями дел. Человек рационально (т.е. не безумно, и не под воздействием "высших сил", а самостоятельно из своих субъективных предпочтений) выбирает более предпочтительное для него развитие событий и отказывается от менее предпочтительных. В таком смысле, недеяние -- предоставление событиям развиваться "естественным" образом -- также является действием.

Акт выбора, таким образом, является элементарным актом планирования действия. Психологические и нейрофизиологические механизмы, в силу которых совершается такой, а не иной выбор, интересны, но вряд ли заслуживают обсуждения в данном обзоре. С точки зрения австрийской школы экономики механизм элементарного выбора вполне можно рассматривать как "черный ящик". Мизес называет механизмы, в результате действия которых этот акт происходит, чистой логикой выбора и это именно та формулировка, которая приводит к отделению от прочих наук гуманитарного цикла, особо интересующихся механизмами этого выбора.

Важно отметить, что человек оперирует относительно предпочтительными положениями дел; на практике, не известно действий, которые привели бы к полностью удовлетворительной картине мира; разве что буддизм обещает нечто, что с экономической точки зрения можно описать как абсолютно удовлетворительное положение дел, под названием "нирвана". Впрочем, сама нирвана не может быть достигнута в результате одного элементарного действия. В большинстве же хозяйственных предприятий человек вынужден оперировать положениями дел, которые всегда в том или ином смысле частично неудовлетворительны.

Те стороны выбранного положения дел, которые человек считает неудовлетворительными или нежелательными, все экономические школы единогласно называют издержками действия. Так, решив построить лодку, я сталкиваюсь с необходимостью затратить время и немалые физические усилия; кроме того, это потребует расхода материалов и износа инструментов, которые могли бы быть использованы для других целей. С наивно-психологической точки зрения, издержки можно описать как "сожаления" о других возможных образах действия, от которых я отказался, выбрав постройку лодки вместо других возможных направлений использования времени, сил и материалов.

Акт экономического выбора состоит в том, что я предпочитаю результат действия издержкам этого действия. Неоклассическая экономика уже на этом этапе вводит понятие "прибыли" -- разности между результатом и издержками. Однако мы еще не умеем вычитать из готовой лодки время, усилия и материалы, поэтому понятие прибыли нам придется вводить гораздо позже. Тем не менее, логично предположить, что если я сам выбрал изготавливать лодку -- несмотря на связанные с ее изготовлением издержки -- это означает, что я ценю саму лодку выше издержек. Таким образом, не умея пока что вычитать и складывать различные аспекты положения дел (не имея их денежной оценки), мы уже научились их сравнивать с точки зрения конкретного человека.

По научному это называется ординалистской ("упорядочивания", качественной) теорией ценности: представление, что человек способен сравнивать различные реальные и воображаемые положения дел по принципу "хуже-лучше". Это сравнение делает в соответствии со своей системой ценностей. Такой подход теоретически не допускает отображение человеческой субъективной системы ценностей на шкалу целых или действительных чисел - например, выражение ценностей в виде денежных сумм эквивалентной ценности. Там просто нет "шкалы" -- только попарные сравнения. Это еще усугубляется и тем, что в разные моменты времени мои выборы могут быть разными, да и сама иерархия ценностей может меняться. Да, психологи говорят, что ценности - это не "шкала", а "иерархия", и они различны в различных контекстах действия.

Тем не менее, именно "шкала ценностей" лежит в основе другой теории ценности, так называемой кардиналистской ("количественной"), которая лежит в основе современной математической экономики. Не лишним будет сказать, что многие трудности транспортной политики связаны именно с попытками обоснования расчетов, основанных на кардиналистской теории ценностей. К этим теоретическим и практическим трудностям приводит пренебрежение аккуратностью в основах теории.

При планировании действия, человек может решить, что достижение цели окольным путем, через несколько промежуточных этапов, может сопровождаться меньшими издержками, чем попытка достичь той же цели в одно элементарное действие. Иногда это приводит к полному перепланированию действия, иногда -- просто к усложнению плана, дополнению основного действия вспомогательными мероприятиями по управлению издержками. На практике, провести границу между этими двумя типами планов затруднительно, но само понятие управления издержками нам в дальнейшем пригодится.

Так, решив строить лодку, я, скорее всего, не буду обрабатывать дерево голыми руками, а сначала озабочусь хорошим -- например, нефритовым -- топором. Топор при этом будет средством, а на этапе его добывания -- промежуточной целью. В результате, действие по строительству лодки перестает быть элементарным и разбивается на сеть взаимозависимых вспомогательных целей и действий по изысканию инструментов, материалов, амулетов, помощников (как людей, так и духов) и других средств, которые могли бы помочь в строительстве лодки.

Да и само решение строить лодку вряд ли изолировано от других действий - и, следовательно, других решений. Я вряд ли считаю получение лодки самостоятельной целью. Лодка для меня, скорее всего, является средством достижения одной или нескольких целей. Построив лодку, я могу надеяться добраться до мест, которые без лодки недостижимы и/или улучшить свое благосостояние за счет рыбной ловли. Кроме того, я могу рассчитывать, что обладание хорошей мореходной лодкой повысит мой рейтинг в племени вообще и в качестве жениха в частности (такой расчет может быть обоснован не только в неолитических сообществах).

Этот момент заслуживает отдельной отметки, потому что наличие "социальной" составляющей в планировании действий, совершение действий с побочной или даже основной целью повышения своего социального статуса, часто также рассматривают как пример "иррационального" действия. В действительности, если участие в обществе и обладание тем или иным статусом является моей целью (неважно -- самоцелью или средством для достижения каких-то более высоких целей), то совершение действий, направленных на поддержание или повышение моего статуса также вполне рационально.

Из повседневного опыта известно, что социальный статус для большинства людей важен, и люди готовы нести порой весьма значительные издержки ради его поддержания. При этом для "отстраненного", игнорирующего исторически сложившуюся систему статусных знаков конкретного сообщества, взгляда некоторые из таких социально-ориентированных действий -- например, украшение лодки орнаментами или приобретение дорогой "престижной" модели автомобиля вместо дешевого подержанного "Запорожца" -- могут казаться странными и "иррациональными". Впрочем, как уже говорилось, это ни в коем случае не может считаться доказательством человеческой иррациональности. Следовать этим общественным предпочтениям - сознательный выбор человека, а не помешательство или принуждение духов.

На практике, практически вся деятельность человека -- как современного, так и неолитического -- представляет собой сложную сеть взаимозависимых и взаимообусловленных действий по достижению (иногда частичному) промежуточных целей -- при том, что иногда одно действие достигает, возможно -- частично, нескольких целей сразу. Возможность психологически замыкающихся на свое начало цепочек взаимозависимостей необходимо дополнительно отметить, потому что принятая в психологии "иерархизация" системы вспомогательных целей и ценностей иногда используется как обоснование возможности кардинализации (превращения в количественную шкалу) всей системы ценностей, т.е. для обоснования кардиналистской теории ценности. Но фактор разворачивания деятельности во времени делает невозможным это обоснование.

За сложной сетью взаимозависимых целей и ценностей часто оказывается нелегко угадать конечную цель, которая является для человека финальной, несводимой к другим целям. В вполне возможно, что конкретный человек стремится к нескольким различным конечным целям.

Так, для христианина такими целями могут одновременно оказаться стремление к спасению своей души, стремление к мирскому благополучию своих близких и забота о процветании родной страны, при том, что ни одна из этих целей не является подчиненной по отношению к другим. Наш дикарь, будучи "благонамеренным язычником", с таким же успехом может заботиться о хороших перспективах на загробную жизнь, благе своего племени и опять-таки благополучии своих близких.

Психологические проблемы, к которым привел бы реальный или воображаемый конфликт между такими конечными целями, достаточно сложны, и вряд ли их следует обсуждать в рамках данного обзора. Но необходимо отметить, что привести однозначную количественную шкалу для системы ценностей такого человека заведомо невозможно, а уж для общества в целом - и невозможно абсолютно.

Это означает, что ценность разных аспектов безопасности для разных людей разная, да еще и разная для одного и того же человека в разные моменты времени и в разных ситуациях. Все предпочтения в области разных аспектах безопасности ситуационны и не могут быть экономически оценены. Но они всегда есть у каждого отдельного человека в каждой конкретной ситуации. Поэтому нельзя говорить, что ценности безопасности не существует, и эти предпочтения всегда неизвестны. Весь секрет - в том, кто определяет эти ценности: сам человек, или кто-то за него. Даже субъективная ценность убийства может быть разная: даже если А убил Б, то и тут ситуация неоднозначна (вспомните, например, о том, что бывает и военное время, и пацифисты - то есть время, когда общество поощряет убийства, а против убийств выступают только некоторые люди).

Действие и неполное знание. Риск

Как в момент выбора плана действий, так и в момент собственно действия, человек не может непосредственно знать последствия, к которым его выбор приведет. На практике, выбор осуществляется между различными картинами мыслимого будущего; реальные последствия действия могут отличаться и нередко отличаются от воображаемых картин, на которые человек ориентировался в момент выбора. На этом аспекте человеческой деятельности -- на ее подверженности ошибкам -- стоит остановиться подробнее, в том числе и потому, что он важен для наших дальнейших рассуждений.

Разумеется, чем более совершенную картину мира -- "теорию" -- использует человек, тем реже ошибки будут возникать на практике. Впрочем, важно отметить, что хотя теории, используемые современными людьми, в ряде отношений точнее и "лучше" теорий, использовавшихся в античности и неолите, современные теории также несовершенны, и планирование действия в соответствии с ними также приводит к ошибкам.

Хотя современный инженер знает судостроительное слово "метацентр" и вообще знает о свойствах материалов и воды существенно больше, чем неолитический судостроитель, современные корабли порой разламываются на волнах, опрокидываются и по неизвестным причинам теряются в море ничуть не хуже, чем долбленые лодки. У меня нет даже статистики, которая позволяла бы утверждать, что современные корабли делают это реже неолитических. Частично такое печальное отсутствие прогресса может объясняться тем, что современные корабли выходят в море в погоду, в которую неолитическому лодочнику не пришло бы в голову даже подойти к полосе прибоя, а частично -- тем, что современные корабли перевозят гораздо больше груза и движутся с гораздо большими скоростями, что приводит к гораздо большим нагрузкам на корпус и к гораздо большим проблемам при маневрировании.

Несовершенство теорий -- некоторые исследователи предпочитают говорить о неполноте знания вообще -- является неизбежным атрибутом человеческой деятельности. Существует ряд соображений, как естественнонаучного, так и теологического характера, которые позволяют считать его принципиально неустранимым. Из естественнонаучных соображений следует упомянуть фундаментальную теорему Шеннона о невозможности безошибочной передачи информации.

Опасность, что события будут развиваться не так, как планировалось, безусловно, является негативной стороной действия, то есть его издержкой. Некоторые исследователи австрийской школы предпочитают рассматривать риск как отдельный аспект действия, отличный от других издержек, даже ортогональный остальным издержкам (http://www.mises.org/journals/rae/pdf/rae7_2_1.pdf). В некоторых других контекстах, риск рассматривают наравне с другими издержками. Если мы знаем численную оценку -- вероятность наступления -- риска, мы можем даже учесть риск в бухгалтерской калькуляции (впрочем, такую калькуляцию мы пока еще проводить не умеем).

Управление рисками -- важный аспект человеческой деятельности, в котором можно выделить научную составляющую, производную от теории вероятностей и технических методик оценки надежности и достоверности, и составляющую, которую трудно описать иначе, как искусство: умение выделить узкие места в используемых теориях и выбрать оптимальную стратегию компенсации возможных рисковых событий.

Одной из широко используемых стратегий управления рисками в хозяйственной деятельности является следование известным и отработанным на практике образцам. Так, проектируя лодку, наш неолитический судостроитель не знает понятия "метацентр", и потому может обеспечить остойчивость своего судна на воде лишь эмпирически, или, говоря проще, методом проб и ошибок. При этом стоимость каждой пробы -- то есть каждого экспериментального образца лодки -- равна или, во всяком случае, близка к стоимости полноценной лодки, и составляет несколько человеко-недель тяжелого труда, одно строевое дерево и несколько каменных топоров.

Поэтому я, скорее всего, не смогу позволить себе экспериментов с обводами корпуса лодки и возьму за основу стандартный проект, принятый в нашем племени и, скорее всего, отработанный опытом нескольких поколений строителей. Исходя из этих же соображений, я также вряд ли буду экспериментировать с выбором материала и способов его обработки. Да, я буду знать, что такая лодка может опрокинуться на слишком крутой волне или при моих неаккуратных действиях, но, во всяком случае, я буду знать, что следует делать, чтобы управлять этим риском, и, благодаря большому опыту эксплуатации аналогичных конструкций, возможно даже смогу оценить количественный риск -- впрочем, поскольку я не пользуюсь бухгалтерскими расчетами и не знаю теории вероятностей, то количественная оценка для меня не столь уж важна.

Из этого рассуждения, кстати, хорошо видно уже упоминавшееся соображение, что следование шаблонам, строго говоря, нельзя рассматривать как критерий "иррационального" поведения. В условиях высоких рисков и малоэффективных средств управления ими, следование отработанным образцам -- рациональное, и иногда даже единственно рациональное поведение. То, что, объясняя свое поведение, дикарь, возможно, будет вместо слов "управление рисками" произносить слова "воля предков", не должно вводить нас в заблуждение.

Человеческая деятельность в обществе. Право и рынок

Предыдущий раздел был посвящен обсуждению деятельности, которую человек осуществляет в одиночку -- хотя мы и отмечали, что нередко такая деятельность может преследовать цели, прямо или косвенно связанные с другими людьми и отношениями между действующим человеком и другими людьми. Однако участие человека в обществе, установление и поддержание общественных отношений -- это также целенаправленные действия.

Обмен

Если элементарное человеческое действие -- это выбор, то элементарное взаимодействие между двумя людьми -- это обмен: каждый человек, участвующий во взаимодействии, что-то отдает (не обязательно это что-то является материальным предметом) и что-то получает взамен. Аналогия между выбором и обменом столь полна, что в рамках австрийской школы существует традиция описывать автономный выбор как вырожденную форму обмена, или, как это называет Мизес, аутичный обмен.

На практике, деятельность людей в сложном обществе (в этом смысле, неолитическое племя представляет собой сложное общество) представляет собой сложную сеть обменов, в том числе и многоступенчатых, в том числе и включающих обмен материальных благ на абстрактные концепции и даже столь размытую концепцию, как "хорошие взаимоотношения". Часть из этих обменов разнесена во времени, так что далеко не все реальные взаимодействия между людьми с ходу можно разложить на элементарные акты обмена, и нередко такое разложение может оказаться слишком сложным для практического осмысления и обсуждения. Тем не менее, следует указать на принципиальную возможность такого разложения.

Обмены (в неоклассической экономике иногда употребляют более умное слово -- "транзакции") необходимо разделить на добровольные и недобровольные.

Провести формальное разграничение между такими типами транзакций сложно; ряд либертарианских политических теоретиков предлагал производить разграничение по принципу использования физического насилия или угрозы такового, однако вряд ли такое ограничение удовлетворительно: так, угон автомобиля, осуществляемый, в соответствии с классической римской формулировкой, "тайно, во мраке, ночью" может не сопровождаться ни насилием, ни угрозой его применения, но, тем не менее он является недобровольной для собственника транзакцией.

Обсуждение точного критерия различения этих двух типов транзакций представляет интересную и довольно сложную тему. Здесь я предлагаю остановить ее исследование на констатации, что при обсуждении деятельности психически полноценных взрослых людей обычно не возникает сложностей при классификации (в том числе - в суде) одних транзакций как добровольных, а других -- как недобровольных; тем более, что далее в этом обзоре мы практически не будем приближаться к типам транзакций, которые могли бы быть сочтены попадающими в "серую зону".

Акт добровольного обмена осуществляется в соответствии с системами ценностей обоих участников обмена: каждый считает, что получаемое в результате обмена ценнее того, что он отдает. Как и в случае с простым выбором, расчет (прогноз будущего) каждого из участников обмена может оказаться ошибочным; в этом смысле, аналогия между парным и аутичным обменами полна. Впрочем, при обмене между двумя людьми возможна специфическая ситуация, не имеющая аналогов при аутичном выборе, когда ошибка одного из участников обмена была порождена целенаправленными действиями второго участника по введению первого в заблуждение. Обычно такие транзакции классифицируют как обман или мошенничество, то есть форму недобровольного обмена.

Недобровольный обмен совершается вопреки желанию одного из участников. При открытых насильственных действиях, например, при ограблении, "обмен" происходит вопреки явно выраженному желанию жертвы; при кражах возражения в сам момент обмена тоже явно не высказываются -- что вовсе не означает, что жертва "обмена" будет довольна, когда обнаружит, что произошло.

В работах, написанных в традициях неоклассической школы, экономическое превосходство добровольных обменов доказывается через суммирование благосостояний участников обмена до и после его совершения. Австрийская школа не может предложить аналогичного доказательства, потому что в рамках ординалистской теории ценностей не существует таких величин, как "благосостояния", которые можно было бы складывать друг с другом -- во всяком случае, пока мы рассуждаем в терминах чистой логики выбора. То есть нельзя приводить аргумент роста "общественного богатства" -- его просто не в чем оценивать.

Однако несомненно, что участие в двустороннем добровольном обмене помогает обоим его участникам достичь какой-то из своих целей, если только обмен не был ошибочным. Несомненно также, что недобровольный обмен (с той же оговоркой) обычно помогает достичь своих целей только одному из участников, второму же -- мешает. Таким образом, даже не обращаясь к концепции "благосостояния", мы видим, что недобровольный обмен представляет несомненную проблему, не столько экономическую в узком смысле этого слова, сколько этическую. Это дает возможность построить не столько "экономическую" политику, сколько "этическую".

Узкое место в этом рассуждении представляет тот факт, что люди время от времени ошибаются, как при планировании одиночных действий, так и при планировании обменов. Люди могут либо не обладать полной информацией о предмете сделки, либо неверно оценить общий контекст ситуации (плохо предсказать будущие условия), либо просто ошибиться в рассуждениях - допустить арифметическую или логическую ошибку. В частности, сопротивление недобровольной транзакции может быть продиктовано ошибочными представлениями участников о том, что будет получено в ходе этой транзакции. Этот факт часто используется сторонниками регулирования и центрального планирования экономической деятельности для доказательства необходимости и благотворности такого регулирования -- например, в форме утверждения, что если реальные события на рынке отличаются от событий, которые могли бы иметь место в условиях "полной информации", то мы имеем дело с "провалом рынка" (market failure) и должны заменить рыночные механизмы какими-то другими.

На практике делаются также попытки расширительно толковать понятие мошенничества -- нередко, опять таки, рассматривая как мошенничество любую "неполную информацию". Это означает, что человек никогда не будет виноват сам: как у маленького ребенка, будут виноваты все вокруг, от окружающих людей до окружающей природы - ибо информация по определению никогда не бывает полной (хотя бы потому, что нет полной информации о законах природы).

В действительности, напоминание о ошибках в данном случае оказывается обоюдоострым: ошибаться может как свободный экономический агент, так и орган центрального планирования; даже если мы докажем, что орган центрального планирования ошибается реже, разница по прежнему останется чисто количественной. Центральное планирование, сопровождающееся принуждением к исполнению планов, таким образом приводит к этической проблеме: свободный экономический агент время от времени ошибается, но он сам расплачивается за свои ошибки. Центральный плановый орган также время от времени ошибается, но за его ошибки расплачиваются исполнители плана. Это относится как к полномасштабному социалистическому планированию, так и к более мягким формам экономической регуляции.

Данное -- этическое -- соображение действительно даже в наилучшем случае, когда планирующий орган обладает всей той же информацией, которой обладают регулируемые экономические агенты, руководствуется адекватными представлениями о целях этих агентов и действует в их интересах. На практике, эти предположения чрезмерно оптимистичны: планирующий орган может ошибаться в оценке целей регулируемых агентов и может не владеть какой-то информацией, доступной им, т.е. даже при благонамереной регуляции чужой деятельности возникают источники ошибок, не имеющие аналогов при непосредственном планировании собственной деятельности.

Наихудший случай, когда планирующий орган производит регуляцию, преследуя цели, не имеющие отношения к целям регулируемых агентов либо прямо противоречащие им, также вполне реалистичен - при всех заявляениях планирующего органа, что он действует в "общественных интересах", т.е. интересах попадающих под его регулирование людей. Неоклассическая экономика объединяет все эти проблемы под общим названием agency problem (проблема агентирования). Более подробный анализ этического и эпистемологического аспектов проблемы приводится в книге G. North, "Coase Theorem -- A study in economic epistemology" (http://www.freebooks.com/docs/2216_47e.htm).

В литературе австрийской школы существует традиция, основоположником которой, по видимому, является Мизес, излагать предыдущее рассуждение в сильно сокращенном и обобщенном виде, говоря, что сторонники центрального планирования явно или неявно приписывают регулирующим (чаще всего, государственным) органам абсолютные всезнание и всеблагость. Формально это не совсем корректно; так, некоторые из сторонников центрального планирования, возможно, просто не задумываются об изложенной проблеме. Так или иначе, в работах, защищающих центральное планирование, эта проблема практически никогда не упоминается; в то же время очевидно, что без ее разрешения любая защита центрального планирования будет выглядеть, по крайней мере, неубедительно.

Это означает, что любое центральное регулирование (планирование) вопросов, определяющих уровень безопасности, является худшим решением по сравнению с простой практикой ответственного самообеспечения желаемого уровня безопасности при обменах.

Пытаясь столь же прямолинейно распространить на общество остальные представления о действии одного человека, мы сталкиваемся с еще одной серьезной проблемой. Один человек может сравнивать различные реальные и воображаемые положения дел на "хуже-лучше". Однако даже когда мы обсуждаем простейшее возможное "общество" из двух людей, мы сталкиваемся двумя разными -- возможно, даже похожими друг на друга и отличающихся лишь в каких-то незначительных деталях, но все-таки разными -- отношениями предпочтения. Теоретически вполне возможна и на практике нередко возникает коллизия предпочтений, когда один человек предпочитает положение A положению B, а другой человек имеет на этот счет противоположное мнение. При этом важно подчеркнуть, что условием существования общества является не совпадение (полное или частичное) систем ценностей участников этого общества, а совместимость их систем ценностей.

Таким образом, даже точно зная, что один человек может сравнивать разные положения дел и предпочитать одни положения дел другим, мы можем заключить, что группа людей, рассматриваемая как целое, вообще говоря, этого делать не способна. То есть мы не можем распространить представления о действии индивида на действия группы -- не в том смысле, что мы не знаем, как это делать, а в том смысле, что мы можем утверждать, что такое распространение невозможно -- даже не ссылаясь на традиционное для "австрийских" экономических работ соображение, что мы, вообще говоря, никогда не имеем полного и точного представления о системах ценностей других людей. В этой точке наблюдается наиболее явное расхождение между ординалистской и кардиналистской теориями стоимости: в рамках кардиналистской теории можно определить "благосостояние" общества как сумму "благосостояний" -- то есть оценок текущего положения дел каждым из индивидов -- отдельных членов этого общества, а в рамках ординалистской теории ничего об обществе сказать нельзя, и вообще выступление от имени общества или выражение "общественных интересов" выглядит подозрительным. Да, это так - власть, пекущаяся об "общественных интересах" в глазах ординалиста выглядит весьма подозрительной, ибо он понимает, что общественный интерес каждый отдельный человек будет понимать по-своему, и наверняка не так, как он сам.

В частности, именно это расхождение, а конкретно -- невозможность оправдать политические меры, в мнении власти направленные на повышение "благосостояния" общества в целом (что бы под этим ни подразумевалось) вопреки желаниям и интересам некоторых или даже всех членов общества по отдельности, было сочтено одним из основных недостатков австрийской экономической теории в известном цикле статей Б. Каплана "Why I am not an Austrian Economist" (http://www.gmu.edu/departments/economics/bcaplan/whyaust.htm)

При всем этом надо отметить, что из опыта известно, что люди могут успешно действовать в составе группы, а группа как целое может быть стабильна, несмотря на то, что члены группы имеют различные и даже конфликтующие системы ценностей. Это справедливо как для небольших групп, так и для гигантских сообществ, вплоть до современных наций и человечества в целом. Таким образом, единство системы ценностей не является ни необходимым, ни достаточным условием существования и стабильности общества. Напротив, именно различия в системах ценностей делают возможными взаимовыгодные обмены, разделение труда и рынок (как примитивный бартерный, так и привычный нам денежный), то есть цивилизацию как мы ее знаем.

Для существования и стабильности общества необходимо не совпадение систем ценностей их участников, а их совместимость; при этом совпадение систем ценностей не обязательно означает совместимости. Так, если мы с каким-то другим моим соплеменником пытаемся добиться благосклонности одной и той же девушки, то наши системы ценностей -- по крайней мере частично -- совпадают, но несовместимы.

Разумеется, легко представить себе систему ценностей индивида, которая несовместима ни с каким обществом. Неоклассики любят в качестве примера такой системы ценностей приводить ханжу, который страдает, когда какой-либо другой из участников общества испытывает удовольствие. В качестве более радикальных примеров примеров можно привести диктаторов, клептоманов, серийных убийц и т.д. На практике, общества вынуждены принимать к таким людям более или менее жесткие меры принудительного регулирования; вопрос о том, насколько такие меры этически оправданны и прагматически эффективны увел бы нас слишком далеко от темы обзора.

Возвращаясь к примеру с постройкой лодки, я предпочитаю положение дел A, при котором у меня есть лодка и это обеспечивает мне высокий статус в племени, положению B, при котором у меня лодки нет и мой статус несколько ниже (неважно, насколько именно). Мой соплеменник -- например уже упоминавшийся соперник в борьбе за благосклонность некоторой девушки -- который уже имеет лодку, может считать, что повышение моего социального статуса может ущемить его интересы, частично обесценив его собственные вложения в его собственную лодку, поэтому он, возможно, предпочтет положение дел, при котором у меня лодки не будет.

Можно рассмотреть и более простой для анализа пример, который интересен также и тем, что он похож на многие из коллизий, возникающих по поводу безопасности современного транспорта. Построив лодку, я предпочитаю положение дел, при котором моя лодка прошла ходовые испытания, положению дел, при котором она таких испытаний не прошла. И я спускаю свою лодку на воду и иду проводить ходовые испытания подальше от глаз соплеменников, в соседнюю бухту. Однако в этой бухте другой мой соплеменник -- для определенности назовем его Бу; как мы увидим далее, нам придется предположить, что Бу женат, поэтому вряд ли это тот же самый соплеменник, с которым мы конкурируем за внимание девушек; а впрочем, возможно, институты нашего племени допускают полигамию -- так вот, некий Бу поставил сети, и потому он предпочитает, чтобы посторонние лодки там не появлялись.

Во время испытаний своей лодки я не имею никаких предпочтений относительно чужих сетей (как сказали бы некоторые из критиков австрийской экономической школы, эти сети для меня находятся в зоне безразличия). Более того, поскольку Бу не озаботился надлежащей маркировкой своих сетей, я вообще не имею представления о том, что эти сети там стоят.

В результате мы имеем порванную сеть, конфликт предпочтений и, скорее всего, скандал. Поскольку Бу, как-никак, мой соплеменник, я придаю хорошим отношениям с ним определенную ценность, и пытаюсь урегулировать конфликт по-хорошему, например, предлагая починить сеть. Если нам удастся достичь добровольного соглашения о форме и сроках компенсации причиненного мною вреда, это, несомненно, было бы идеальным вариантом для нас обоих, и после завершения работ по компенсации конфликт следовало бы считать исчерпанным.

В неоклассической экономике этот тезис известен как теорема Коуза: утверждение, что, при любом начальном распределении прав, идеальный свободный рынок с нулевой стоимостью транзакции рано или поздно придет к эффективному распределению прав. Мы пока еще не знаем, что такое права и, тем более, не знаем, что такое эффективное их распределение; однако если мы введем определение "эффективного" положения дел как положения дел, которое было достигнуто в ходе одних только добровольных транзакций, то теорема Коуза становится тривиальным следствием такого определения.

К сожалению, добровольное соглашение о возмещении ущерба не всегда может быть достигнуто и на практике нередко не достигается. Так, Бу может не доверять моему умению чинить сети или выдвинуть -- надо отметить, вполне резонный -- довод, что сеть будет починена лишь через некоторое время, а его семья хочет есть сегодня, или даже заявить, что, кроме порванной сети, я причинил ему нечто, что в современной юриспруденции называется моральным ущербом. Все это, разумеется, служит основанием для требования более весомых компенсаций, которые, в свою очередь, могут показаться мне чрезмерными. В результате, переговоры могут зайти в тупик -- как это порой и случается в аналогичных ситуациях на практике.

Сам Коуз, рассуждавший в терминах кардиналистской теории ценности, обходил это несоответствие между теоремой и реальностью при помощи введения искусственной (в данном случае -- совершенно искусственной) величины, которую он назвал стоимостью транзакции; в данном случае, согласование формулировки теоремы с практикой достигается введением стоимости транзакции по определению величины компенсации и ее взысканию. Достижение Коуза, таким образом, состоит в признании существования проблемы и в попытке введения ее в сферу обсуждения неоклассической экономики, но вряд ли в разработке полезной системы понятий для решения этой проблемы.

Любое реальное общество так или иначе нуждается в средствах вывести наши с Бу переговоры из тупика. Как мы отмечали выше, общество не является субъектом и, строго говоря, не имеет целей, поэтому слово "нуждается" здесь следует понимать в метафорическом или, если угодно, в эволюционистском смысле: общества, которые не находили достаточно эффективных методов разрешения, а лучше предотвращения, таких коллизий, просто не могли сохранить стабильность.

Прежде, чем мы перейдем к обсуждению мер, которые могли бы быть приняты для разрешения этой проблемы, необходимо отметить, что этические возражения, которые мы приводили выше против принудительной регуляции добровольных транзакций, не относятся к принудительной -- и даже, если потребуется, насильственной -- регуляции транзакций недобровольных. Впрочем, необходимо также отметить, что при регуляции недобровольных транзакций снимается только основное, этическое возражение против регуляции транзакций добровольных; прагматические же возражения, связанные с возможными проблемами агентирования, возникающими во взаимоотношениях регулируемых с регулирующим органом, сохраняются в полной мере.

Право

Реальные общества решают вышеописанную (и аналогичные) проблемы путем введения специальной системы правил или институтов. В данном контексте, институт можно определить как систему "договоров по умолчанию", которые действуют, если конфликт не удается решить добровольным соглашением. Это только одно из многочисленных определений для общественных институтов.

Вопрос о происхождении общественных институтов слишком сложен -- и слишком спорен -- чтобы детально обсуждать его в рамках данного обзора. Очевидны, впрочем, несколько моментов, на которые необходимо указать. Так, словосочетание "общественный договор" годится для использования только в сильно метафорическом смысле, например, для указания определенного родства институтов с обычными договорами. Вряд ли можно признать убедительной и наивно-этатистскую теорию, в соответствии с которой институты создаются государством: ведь государство само, в конечном итоге, является институтом.

Право в современном понимании является относительно недавним достижением человечества, и хронологически его появление приблизительно совпадает с появлением образований, которые принято считать государственными. Тем не менее, известно, что догосударственные общества, в том числе нео- и даже мезолитические, имели нетривиальные системы институтов.

Несомненно, что признание институтов обществом -- или, чтобы быть совсем точным, признание (хотя бы в форме пассивного принятия) большинства институтов большинством членов общества -- является необходимым условием стабильности этого общества, хотя, разумеется, и невозможно указать количественную границу, например в виде процента членов общества, которые должны отвергнуть какие-то из институтов, чтобы общество распалось. Собственно, именно признание институтов, а вовсе не единство системы ценностей, и является наиболее важным критерием стабильности общества. Именно так можно интерпретировать знаменитую латинскую фразу, в соответствии с которой "нет общества без закона".

Это требование -- требование признания институтов членами общества, а также практический опыт катастроф, к которым приводили попытки воплотить в жизнь придуманные "из головы" институциональные системы, позволяют утверждать, что институты -- штука весьма консервативная. Тем не менее, можно указать несколько требований, которым должна удовлетворять "хорошая" институциональная система.

Во первых, система правил должна быть непротиворечивой. Во вторых, как мы видели из предыдущего раздела, система правил не должна вмешиваться в добровольные транзакции между людьми. В третьих, эта система должна регулировать и, насколько это возможно, предотвращать транзакции недобровольные. Определенный успех имели схемы предотвращения, основанные на наказании за инициацию таких сделок.

Институциональные системы современных обществ должны удовлетворять еще одному требованию, а именно -- они не должны исключать возможности бухгалтерского расчета и не должны вносить систематических искажений в такие расчеты. Это несколько более строгое требование, чем требование невмешательства в добровольные сделки.

Наконец, институциональная система должна иметь встроенные средства защиты от проблем агентирования или, говоря проще, от злоупотреблений собою -- как от банальной коррупции и других форм того, что в неоклассической традиции называется поиском ренты, так и от целенаправленных попыток использовать существующие институты для осуществления централизованных социально-инженерных проектов, выполняемых якобы от имени всего общества.

Нужно отметить, что все реально существующие институциональные системы далеки от совершенства в некоторых, а большинство и сразу во всех перечисленных отношениях. Поэтому, несмотря на вышеуказанное требование стабильности институциональной среды, вопрос о совершенствовании институтов не следует снимать с повестки дня; но такое совершенствование должно происходить эволюционным путем, поэтапно и с постоянным сохранением совместимости институтов с самими собой.

Собственность и сервитуты

Одним из важнейших общественных институтов является институт собственности. Право собственности на произведенные предметы -- топоры, лодки, сети и пр. -- было известно еще с мезолитических времен. Хотя это и не является общепринятой точкой зрения среди антропологов, но очевидно, что производство относительно трудоемких в изготовлении инструментов, предназначенных для многократного применения, таких, как мезолитические каменные топоры, могло возникнуть только после того, как людьми был признан принцип собственности на такие изделия.

Аналогично, возникновение собственности на природные объекты, основанное на принципах освоения (homesteading), по-видимому было необходимым условием для возникновения оседлого земледелия, то есть необходимым условием для того, что известно как "неолитическая революция".

Современная, особенно американская, юриспруденция часто считает основным аспектом права собствнености не классические римские "владение и распоряжение", а право запрещать -- и, соответствнно, право разрешать -- что-либо делать со своей собственностью (что, с другой стороны, можно считать частным случаем права распоряжения). В этом смысле, Бу будет совершенно прав, считая, что он имеет право запретить мне рвать его сети.

Рассмотрение права собственности как права запрещать или разрешать те или иные действия над или по отношению к объекту собственности продуктивно в одном важном отношении. А именно, рассматривая право контролировать каждое отдельное действие как отдельное право, мы можем рассматривать собственность не как единое неделимое право, а как "пучок прав". При необходимости, мы можем "развязать" этот пучок и передавать отдельные права, не теряя права собственности.

Впервые такая раздельная передача прав была кодифицирована в римском праве под названием сервитутов. Классическим примером сервитута считается право прохода (как и многие другие "классические примеры" экономики, этот пример тоже имеет отношение к транспортной деятельности). Продав право прохода по земельному участку, я, оставаясь собственником участка, оказываюсь ограничен в том, каким образом я могу его использовать. Если я впоследствии захочу продать земельный участок, я вынужден буду продавать его вместе с этим сервитутом (отягощением, обременением, обязательством), что, разумеется, снизит его ценность -- поэтому обычно говорят, что "собственность отягощена сервитутом".

Концепция сервитута полезна для анализа принципов разрешения ряда конфликтов, имеющих отношение к транспортной деятельности, даже если само слово "сервитут" явно не упоминается в тексте законов или правил, непосредственно регулирующих разрешение конфликтов такого типа.

Так, рассмотрим пример, приводимый Коузом в его классической работе "Фирма, рынок и право": железная дорога проходит через сельскохозяйственные угодья. Коуз рассматривал железную дорогу на паровой тяге, и паровоз у него разбрасывает искры, которые вызывают пожары на полях. Пожары особенно опасны для зерновых культур, поэтому с технической точки зрения возможны несколько путей разрешения возникающего конфликта интересов, в том числе:

· Установка на трубы паровозов пламегасителей, что не только дорого само по себе, но может ухудшить тягу в топке и, соответственно, эксплуатационные характеристики локомотива

· Переход от зерновых к менее пожароопасным культурам, например -- как у Коуза -- к выращиванию свеклы.

· Прекращение эксплуатации железной дороги -- поскольку это заведомо приведет к большим издержкам, чем установка пламегасителей, мы этот вариант рассматривать не будем

Сам Коуз предлагает рассматривать ситуацию с кардиналистской точки зрения и максимизировать суммарную полезность земледельца и железнодорожника. Как мы видели, с ординалистской точки зрения такое рассуждение просто лишено смысла. Неудивительно, что применение теоремы Коуза в данном случае также приводит к бессмысленному результату: вопрос ведь не столько в том, какое из решений в технологическом или бухгалтерском смысле более эффективно (в том числе - эффективно с точки зрения вообще стороннего наблюдателя), сколько в том, кто и в какой форме будет нести издержки, связанные с реализацией этого решения.

Решение вопроса в терминах собственности и сервитутов более логично: если при отводе земель под железную дорогу сразу же не был решен вопрос об искрах, то собственник полей имеет полное право требовать у железной дороги компенсацию за уже сгоревшие поля. Даже в этих условиях, железная дорога имеет возможность выкупить у фермера право разбрасывать искры над его полями; при определении размеров и формы выкупа фермер, разумеется, учтет издержки от перехода от сильно воспламеняющейся сухой пшеницы на другие сельскохозяйственные культуры типа малопожароопасной свеклы. С момента выкупа этого права прилегающие к дороге поля будут отягощены соответствующим сервитутом. Аналогичным образом проблема могла быть решена и в момент землеотвода.

Если стоимость выкупа сервитута окажется для железной дороги чрезмерна, то им все-таки придется устанавливать пламегасители. Таким образом, мы можем определить разумное решение для возникающего конфликта без всякой теоремы Коуза и без введения понятия стоимости транзакции, а только исходя из понимания права собственности как неразрешения другим ее повреждать.

Несколько более интересную ситуацию представляет другая последовательность событий: я мирно выращивал свеклу возле дороги и не заботился ни о каких искрах и, соответственно, ни о каких компенсациях. Затем вдруг я решил перейти на зерновые культуры и пришел в управление дороги требовать компенсацию. Хотя, в рамках логики предыдущих рассуждений, я имею право на такую компенсацию, но здравый смысл и этическое чувство подсказывают нам, что в данном случае моя позиция гораздо слабее.

Судебная практика и кодифицированное право решают эту проблему следующим образом: право собственности, несмотря на его признание "священным и нерушимым", нуждается в определенных усилиях по своему подтверждению и защите со стороны собственника. Так, если я в течении достаточно длительного времени не препятствую определенному использованию своего участка -- в данном случае, не возражаю против разбрасывания над ним искр -- то я теряю право запрещать такое использование в дальнейшем.

Со стороны пользователя это выглядит так, что открытое и добросовестное пользование некоторым правом в течении достаточно длительного времени легитимизирует это право -- вопрос лишь в том, следует ли механизм такой легитимизации рассматривать как возникновение неявного контракта на передачу права либо как отдельный, не производный от контрактного права, институт. Собственно, именно такой сценарий образования сервитутов, в том числе и права прохода -- а вовсе не явный выкуп отдельного права -- чаще всего рассматривается в учебниках.

Данный подход полезен не только при рассмотрении конфликтов, связанных с неизбежно причиняемым вредом, таким, как загрязнения (или, в рассмотренном примере, искры), но и при управлении рисками. Действительно, реальные транспортные системы представляют риски не только для своих пользователей, но и для окружающих -- как, например, моя лодка представляет риск для рыбацких сетей. В соответствии с этим подходом, оператор транспортной системы может прямо или косвенно выкупить у потенциальных жертв создаваемых им рисков некоторые обязательства по управлению этими рисками.

Важный частный случай такого выкупа представляет ситуация, когда несколько операторов транспортных средств представляют опасность друг для друга -- чаще всего, в виде опасности столкновений. При этом всем операторам оказывается целесообразно согласовать некоторую систему правил, соблюдение которой значительно снижает вероятность столкновений; в качестве "выкупа" можно рассмотреть "общественный договор", в соответствии с которым каждый транспортный оператор берет на себя обязательства соблюдать правила движения -- в обмен на то, что окружающие также будут соблюдать эти правила и защитят его от столкновений. Таким образом, институт правил дорожного движения, судовождения и т.д. -- конструкция, гораздо более милая сердцу и уму либертарианца, чем утверждают многие слабо знакомые с предметом критики либертарианства.

Вряд ли племя из нашего неолитического примера имеет систему правил судовождения, сопоставимую по сложности и способности охватить все реальные случаи, с современными морскими кодексами. Однако можно предположить, что тот факт, что сети не были должным образом маркированы, будет учтен судом -- или, в случае неолитического племени, его вождем или там, скажем, шаманом (далее мы не будем называть лицо или структуру, осуществляющую экспертную оценку нашего конфликта и выносящую вердикт, судом, без дальнейших уточнений). Тем не менее, в рамках чистой логики выбора (помните - это термин!), мы не можем ничего определенного сказать о "качестве" обычаев судовождения в нашем племени. Единственное, что мы можем предположить -- что раз мы с Бу не пытаемся уйти из племени (по крайней мере - до вынесения приговора), то эти обычаи нас более или менее устраивают.

Аналогичный подход применим и в отношении ряда других "товаров повышенной опасности". Так, например, потребители электроприборов берут на себя обязательства по соблюдению правил электробезопасности -- в ряде отношений это оказывается выгоднее, чем продавать только абсолютно безопасные электроприборы, в том числе и потому, что позволяет использовать технически эффективные, но опасные для жизни напряжения. В статье http://www.mises.org/journals/rae/pdf/rae7_2_1.pdf отстаивается применение данного подхода (хотя и излагаемого в несколько других терминах) к рынку лекарственных средств. То есть каждый потребитель сам выбирает уровень безопасности для себя, и несет за это полную ответственность.

В современной судебной и законодательной практике, однако, прослеживается другой, "дирижистский" (внешнего регулирования, планирования, управления) подход, выражающийся, в том числе, в принципе строгой ответственности (strict liability). Он состоит в том, что за все неприятности, происшедшие с потребителем продукта, отвечает производитель этого продукта. Конечно, принцип строгой ответственности проводится отнюдь не строго последовательно - его последовательное применение сделало бы невозможным промышленное производство товаров народного потребления. Главный "вечный двигатель" машины, продвигающей этот принцип в законодательство - движение обществ защиты прав потребителей и сами юристы, которые неплохо зарабатывают на непоследовательностях и неоднозначностях, возникающих при непоследовательном и неоднозначном проведении этого принципа в жизнь.

В некоторых случаях производителям удается отбиться от наиболее абсурдных обвинений, указывая в инструкции по применению товара различные предупреждения, например, что сушить кошек и собак после купания в микроволновой печи не следует. Но глупость человеческая пределов не знает; так, после выигранного процесса о компенсациях за последствия сушки кошки в микроволновой печи и появления в инструкциях соответствующего предупреждения, некая женщина решила согреть в такой же печи домашнюю гадюку -- про которую предупреждения не было -- и добилась компенсаций, правда во внесудебном порядке.

Так или иначе, наличие "кризиса ответственности" (liability crisis) или, что то же самое, "судебного кризиса" (litigation crisis) -- т.е. несомненно патологических явлений в судебной практике, к которым привел описываемый дирижистский подход в современных (после 60-х годов) США -- уже никем не отрицается и существует множество публикаций, в которых обсуждаются причины этого кризиса и возможные пути выхода из него. А пока этот "кризис ответственности" потихоньку начинается во все более и более дирижистской Европе.

Вышеупомянутые фантасмагорические претензии и "наказующие компенсации" (punitive damages), иногда также достигающие фантасмагорических размеров, как в деле "Андерсон против General Motors" (неплохое, хотя и несколько тенденциозное изложение этой истории по материалам Investors Business Dayly -- http://www.mega.nu:8080/ampp/lawless3.html), представляют лишь видимую часть айсберга. Не меньшую опасность для экономики в целом представляет большое количество случаев, когда юристы истца добиваются внесудебного согласования сомнительных с точки зрения этики дел, шантажируя ответчика дорогостоящим судебным процессом и риском получить предписание о выплате наказующих компенсаций (http://overlawyered.com/articles/huber/liablies.html). Очевидно, что страхование гражданской ответственности в этих условиях не может решить проблемы, а лишь оказывается одной из форм нерыночного перераспределения капитала между его владельцами, частью потребителей и юристами.

Среди причин, которые сделали возможным "кризис ответственности", несомненно, следует упомянуть ряд чисто технических несовершенств американской судебной системы, в том числе отсутствие как обычая, так и законодательной поддержки для практики, в соответствии с которой сторона, проигравшая процесс, оплачивает судебные издержки выигравшей стороны (http://www.manhattan-institute.org/html/gli_2.htm). Действительно, когда судебные издержки не компенсируются, стороны (в действительности, обе стороны, но в большей мере именно та сторона, позиция которой с точки зрения закона более слаба) вводятся в соблазн использовать эти издержки для истощения ресурсов противной стороны. В итоге даже выигравшая сторона может оказаться разоренной просто от оплаты судебных издержек. В результате затягивание судебных процессов и наращивание их стоимости богатыми истцами (или чаще богатыми их представителями - юристами в коллективных исках) со слабой судебной позицией приобретает характер неконтролируемой гонки вооружений. Напротив, если проигравшая сторона оплачивает все (или даже только "разумные") издержки выигравшей стороны, это делает крайне невыгодным подавать слабые иски "на авось".

В частности, практика оплаты судебных издержек проигравшей стороной разрушила бы саму бизнес-модель ведения дел по абсурдным претензиям, которую вкратце можно описать так: юридическая компания ищет "пострадавших" потребителей и предъявляет иски от их имени. Не следует пренебрегать здравым смыслом американских судей; большинство исков все-таки менее абсурдны, чем вышеупомянутая анекдотическая история про гадюку в микроволновке, и все равно значительная часть таких дел проигрывается (хотя, как отмечается в статье http://www.manhattan-institute.org/html/gli_2.htm, надежной статистики по этому вопросу нет).

Поскольку риск проиграть дело вполне реалистичен, юридическая компания предлагает истцу вести процесс за свой счет, взимая плату только в случае выигрыша дела (contingency fee). На практике, доля юридической компании составляет приблизительно половину выигранной компенсации; хотя по официальным данным, при внесудебном разрешении дела доля юристов не более 25%, но есть сведения, что в действительности она также близка к половине получаемых компенсаций. Для увеличения cуммы иска обычно используются ссылки на боль и страдания (в большинстве штатов не существует ограничений на такие иски) и концепция "наказующих компенсаций".

Таким образом, истец ничего (или почти ничего, кроме репутации) не теряет, участвуя в своего рода беспроигрышной лотерее. Юридическая же компания может компенсировать затраты на проигранные процессы за счет фантастических "наказующих компенсаций" в небольшом проценте выигранных дел и небольших затрат на внесудебные разрешения.

В действительности, вопрос о том, может ли такая деятельность приносить прибыль, неочевиден. Так, Ди Лоренцо в своем интервью (http://www.mises.org/journals/aen/dilorenzo.asp) приводит данные, что многие из организаций, участвующих в этом "бизнесе", в действительности прямо или косвенно финансируются федеральным правительством, и, таким образом, вместо простого "поиска ренты" со стороны некоторых юридических компаний мы имеем дело с крупномасштабным не вполне осознанным социально-инженерным проектом, возможная цель которого -- под лозунгами "безопасности для потребителей" поставить под полный государственный контроль целые отрасли промышленности, аналогично тому, как это уже было осуществлено с фармацевтической индустрией. Транспорт - просто одна из таких отраслей.

Так или иначе, несомненно, что основная проблема, сделавшая такое развитие событий возможным в США и начинающимся в Европе, лежит не столько в особенностях судебной процедуры, сколько в нарушении границ между контрактным правом и отраслью гражданского права, которая в англо-саксонском праве называется tort law. Недопустимость этого нарушения особенно очевидна в свете интерпретации института как "договора по умолчанию" -- ведь в этом случае, явные пункты контракта должны иметь приоритет над действиями по умолчанию.

Как мы отмечали выше, вполне логично, если поставщик продукта, представляющего в каком-либо смысле повышенную опасность, прямо или косвенно выкупает у пользователей этого продукта или вовсе у посторонних лиц обязательства по управлению рисками, связанными с применением этого продукта.

Выкуп этих обязательств у пользователей чаще всего происходит в виде снижения цены продукта. Сама процедура выкупа при этом может принимать разные формы, начиная от явного контракта и включая обычную практику аналогичных контрактов и даже надежду на простой здравый смысл (как в примере с согреванием змеи в микроволновке). Как уже отмечалось, одной из линий обороны является замена ссылок на обычную практики и здравый смысл явным контрактом (в том числе явным указанием на то, как не следует использовать товар, в инструкции по его применению); впрочем, эта линия обороны также оказывается под угрозой: так, уже отмечались случаи, когда суды позволяли потребителям, купившим автомобили без подушек безопасности, требовать от производителей компенсации за травмы, которые могли бы быть предупреждены только при помощи подушек; табачные компании оказываются вынуждены выплачивать наказующие компенсации несмотря на то, что на упаковках сигарет с незапамятных времен пишут предупреждения о возможном вреде для здоровья.

В этом смысле, как принцип strict liability в странах с прецедентным правом, так и законодательства о "защите прав потребителя" в странах с римско-германской правовой системой, как минимум, приводят одновременно к удорожанию товаров и услуг для потребителей и снижению прибылей производителей.

Но само размытие границ ответственности потребителя и производителя товаров и услуг представляет гораздо большую опасность, нежели простое удорожание продуктов и снижение прибылей.

Рассмотрим следующую последовательность примеров:

Первый пример состоит в том, что вы заключили страховой договор и некоторое время исправно платили страховые взносы. Затем у вас настал страховой случай; страховщик же сказал, что ваш случай -- это ваша проблема.

Второй пример состоит в том, что вы нанялись работать монтажником-высотником. При этом вы подписали все техники безопасности и выторговали себе доплаты за риск. Затем, свалившись с высоты третьего этажа и переломав себе какие-то выступающие части тела, вы подаете на работодателя иск и требуете компенсаций сверх указанных в контракте.

Третий пример состоит в том, что вы покупаете пилу-болгарку, используете ее с нарушениями техники безопасности, отрезаете себе палец или даже полруки и опять-таки подаете на изготовителя пилы в суд.

Четвертый пример -- уже упоминавшийся случай Anderson vs. General Motors. Андерсон купила подержанный автомобиль производства General Motors, давно снятый с гарантийного обслуживания (это не столь принципиально важно, но придает истории дополнительный колорит) и ехала в этом автомобиле со своей семьей. Сзади в них со скоростью более 100км/ч на врезался пьяный водитель; расположенный под багажником бензобак машины Андерсон взорвался и пассажиры тяжело обгорели. Вполне справедливо решив, что с виновника происшествия взять особо нечего, Андерсон предъявила иск компании General Motors с требованием наказующих компенсаций в объеме нескольких миллиардов долларов, в том числе несмотря и на то, что статистика не подтверждала, что машины этой марки более опасны в отношении взрывов бензобака, чем большинство других автомобилей (адвокаты GM на суде даже демонстрировали статистику в пользу обратного утверждения).

Все эти примеры объединяются общей моделью: лицо A (в одних примерах юридическое, в других -- физическое) заключило некоторый контракт с лицом Б. В этом контракте явно или неявно присутствовал пункт о передаче обязательств по управлению рисками от лица Б лицу А. Заключив контракт, лицо А воспользовалось всеми (или некоторыми) преимуществами, которыми сопровождалась передача обязательств: страховыми взносами, доплатами за риск, хорошими эксплуатационными характеристиками пилы и т.д. Затем, при наступлении рискового события, лицо А отказывается -- или, во всяком случае, пытается отказаться -- от своей доли ответственности по управлению этим риском.

Четвертый пример несколько выпадает из общего ряда за счет того, что лицо А не виновно в наступлении события; впрочем, этот пример любопытен также и тем, что лицо Б к наступлению события в этом случае также имеет очень мало отношения; оно было выбрано в качестве жертвы исключительно потому, что с него "было, что взять".

Первый случай, несомненно, представляет то, что в неоклассической традиции называется "оппортунистическое нарушение контракта" (opportunistic breach of contract), а по простому говоря -- мошенничество. Следующие случаи несколько более сложны, потому что мы еще не знаем результатов суда, однако все они, во всяком случае, представляют попытки взыскать со стороны Б что-то еще сверх того, что оно вам предоставляло по контракту, то есть также попытку мошенничества. Для выполнения этой -- и без того весьма сомнительной в этическом отношении -- операции привлекается суд (а в странах с римско-германской правовой системой, возможно, также трудовое законодательство и законодательство о защите прав потребителя) и некоторые демагогические соображения о том, что контракт в таком случае "вытекает по условиям закона".

Так, на "интуитивном уровне", физическое лицо (работник или потребитель) кажется более симпатичным и заслуживающим защиты, чем лицо юридическое (компания-работодатель или компания-производитель пил). Кроме того, "бедный" (слабый) работник или потребитель кажется более заслуживающим защиты, чем "богатый" (сильный) работодатель или изготовитель пил или, тем более, General Motors. Второе соображение вряд ли можно считать простым следствием марксистской пропаганды; на мой взгляд, в основе его лежат вполне реалистичные принципы, обсуждение которых увело бы нас далеко от темы обзора, а успех марксистской пропаганды -- лишь следствие.

Так или иначе, в рассматриваемых примерах эти социопсихологические явления, чем бы они ни были обусловлены, используется в демагогических целях, для создания иллюзии правоты там, где правота отсутствует. На практике нередко используются более сложные демагогические схемы. Так, в деле Anderson vs. General Motors адвокаты истца оперировали тем, что истец была черной, да еще и женщиной, то есть принадлежала сразу к двум "угнетенным меньшинствам".

Важно отметить, что данная проблема не является исключительным недостатком англо-саксонского прецедентного права. В романо-германской правовой семье, аналогичный эффект легко достигается -- и в ряде отраслей достигнут -- введением законов "о защите прав потребителя", значительная часть которых продиктована примерно теми же демагогическими схемами. Направления перераспределения прав, ответственности и издержек к которым приводят такие законы, примерно те же, что и у принципа строгой ответственности в англо-саксонской семье: непропорциональная доля ответственности, и, соответственно, издержек достается производителю, оптимизация же распределения ответственности явно запрещена законом или судебной практикой.

Такая система вряд ли будет стабильна, потому что, как уже отмечалось, при последовательном применении принципа "строгой ответственности" производителя, какое-либо промышленное производство товаров народного потребления (а при применении этого принципа к промышленному оборудованию, например в форме законов о безопасности на производстве, также и капитальных товаров) стало бы невозможным.

Возможный следующий шаг эволюции можно представить себе по пути, который прошли медицина и фармацевтическая промышленность США: под давлением отраслевых лоббистов будут введены фактические послабления принципа "строгой ответственности", возможно в форме обязательного страхования ответственности (как в медицине), возможно также в сочетании с законодательными или фактическими ограничениями на размер компенсаций (без чего страхование было бы невозможно), или дорогостоящих процедур сертификации (как в фармации) - в обмен на зарегулированность. Но эти меры "подвода под усиленное госрегулирование" приводят к картелизации отрасли, а за ней уже маячит тень "естественной монополии" или просто монополии.

Так или иначе, формирование собственной лоббистской группы оказывается для отраслей, подвергающихся атаке на основе принципа "строгой ответственности", практически требованием выживания, и вопрос лишь в том, каким образом эта лоббистская группа будет употреблена в дальнейшем.

Данная модель картелизации относительно нова в мировой практике; во всяком случае, она сильно отличается и от средневековых цехов, и монополий классического меркантилизма, и от госмонополий и "естественных монополий" XX века, однако окончательный итог тот же: деятельность отрасли выводится из-под прямого контроля потребителей продукции. В результате потребители имеют товары, более дорогие и/или более низких потребительских качеств и не того ассортимента, который бы они могли бы иметь в отсутствии картеля и избыточного регулирования.

Несмотря на сходство результатов, сам процесс картелизации идет существенно иначе, чем в упомянутых -- он происходит под аккомпанемент рассуждений о "невидимой руке рынка" и значительную роль в нем играют процессы, обычно рассматриваемые и действительно являющиеся свободно рыночными: добровольное страхование и страхование гражданской ответственности, "самоорганизация" лоббистских групп и т.д. В этом смысле оказывается очевидно, что свободный рынок не всесилен, и не может удовлетворительно компенсировать нарушения базовых правовых принципов.

В условиях дееспособных институтов, наши с Бу переговоры о компенсациях приобрели бы интересный дополнительный аспект, который также необходимо отметить. А именно, если мы с Бу можем предполагать, какой приговор, вынесет суд, то это введет наши переговоры в определенные рамки и, вообще говоря, будет способствовать выводу переговоров из тупика. При этом, если ожидаемое решение суда не будет устраивать нас обоих (скажем, если суд приговорит меня выпороть, а сеть оставить как есть), то оно также будет играть определенную полезную роль, стимулируя внесудебное разрешение конфликта.

В принципе, это соображение является дополнительным доводом в пользу отказа от регуляции добровольных соглашений, сверх упоминавшихся выше этических доводов. Действительно, внесудебные и вообще внеинституциональные соглашения могут в определенных пределах исправлять недостатки институтов, несмотря на то, что мы только что разобрали в качестве примера недостаток институциональной системы, который не может быть компенсирован одними только внесудебными соглашениями; впрочем, мы видели, что этот недостаток состоит именно в практике перетолкования добровольных соглашений задним числом.

Поскольку такие соглашения достигаются добровольно, то они, несомненно, приемлемы для людей -- в том же смысле, в каком институт должен быть приемлем для членов общества, чтобы общество сохраняло стабильность. В этом смысле, практика внесудебных соглашений одновременно показывает нам и узкие места существующих институтов, и политически приемлемые направления их совершенствования.

Однако это соображение нельзя использовать для обоснования отказа от регуляции и даже для оправдания насильственных внесудебных решений. Современные правовые принципы допускают внесудебное применение насилия для защиты от несомненно умышленных попыток насильственного действия, например от разбойного нападения, вводя понятия "необходимой обороны" и, соответственно, превышения необходимой обороны -- например для ситуаций, когда нападавший уже прекратил сопротивление, а оборонявшийся продолжает его [контр]атаковать. Часто отмечаемое несовершенство судебной практики при разграничении этих понятий вряд ли может служить основанием для критики или пересмотра самих этих понятий.

Рынок

Как уже отмечалось, оперируя чистой логикой выбора, мы оказываемся весьма ограничены в суждениях по ряду практически важных вопросов, таких, как оптимальные стратегия управления рисками и даже оценка институтов (что резко контрастирует с самонадеянностью, с которой за задачу оценки и оптимизации институтов берутся экономисты неоклассических школ, см. http://www.daviddfriedman.com/Academic/Course_Pages/L_and_E_LS_98/Why_Is_Law/Why_Is_Law_Contents.html).

Если мы действуем не в примитивной бартерной экономике, а в условиях денежного рынка, мы можем суммировать результаты всех транзакций, осуществляемых за деньги; при этом, транзакции, в которых мы деньги отдаем, считаются с отрицательным знаком. Если мы осуществляем бартерные транзакции наравне с денежными, но участвующие в этих транзакциях товары также торгуются на рынке, то мы можем учитывать результаты и этих транзакций, учитывая соответствующие товары по их рыночным ценам. При планировании действия, мы можем производить предварительную оценку имеющихся у нас товаров и товаров, которые планируется приобрести в ходе действия, в соответствии с ожидаемыми рыночными ценами; при этом мы можем оценить, хватит ли у нас средств для планируемого действия и даже оценить, насколько успешным это действие будет. Произведя действие, мы можем сравнить реальные бухгалтерские данные с ожидаемыми.

Существует обширная литература, в которой обсуждаются возможные сценарии перехода от бартерных рынков мезолита и раннего неолита к привычному нам денежному рынку, в рамках которого только и возможен бухгалтерский учет. В литературе также подробно обсуждаются возможности, предоставляемые бухгалтерским учетом как для планирования действия, так и для контроля исполнения планов.

Бухгалтерский расчет позволяет формализовать многие аспекты деятельности, которые в рамках чистой логики выбора подлежат лишь субъективной оценке "на глазок", такие, как учет временнЫх предпочтений (в форме ставки кредита) и желаемое соотношение потребления и накопления; без применения бухгалтерского учета и денежных накоплений было бы весьма затруднительно (я даже попросту попросту не представляю, как) реализовать такое важное средство управления разнообразными рисками, как страхование.

Однако прежде чем приступить к рассмотрению преимуществ, которые нам предоставляет бухгалтерский расчет при решении проблем транспортной безопасности, необходимо отметить принципиальные ограничения этой методики.

Участие в рыночных отношениях, вопреки мнению неоклассиков, вовсе не означает, что человек приводит свою систему ценностей в соответствие с рыночными ценами и каким-либо осмысленным образом кардинализует ее. Задача максимизации бухгалтерской прибыли является самоцелью разве что для юридических лиц, да и то не для всех, а только для тех, в уставе которых записано: "общество создано с целью получения прибыли" или что-то в этом роде.

Действие физического лица, то есть человека, в условиях рынка по прежнему осуществляется в соответствии с ординальной системой ценностей и чистой логикой выбора. Просто одной из важных промежуточных ценностей оказываются деньги, а наличие рыночных цен позволяет доопределить некоторые из отношений предпочтения.

Как справедливо отмечают многие -- в том числе, социалистические и романтические -- критики рыночной экономики, далеко не все ценности подлежат -- во всяком случае, прямым и очевидным образом -- бухгалтерскому расчету. При этом, строго говоря, неправильно было бы утверждать, что бухгалтерскому учету подлежат только материальные ценности, а не подлежат -- только "духовные" (что бы под этим ни подразумевалось). В действительности, граница между указанными типами ценностей состоит в том, что ценности, торгуемые на рынке (как в действительности, так и только в принципе) подлежат бухгалтерскому учету; напротив, ценности, на рынке не торгуемые, таким способом адекватно учитываться не могут. Далее мы рассмотрим некоторые приемы, при помощи которых список благ, подлежащих бухгалтерскому учету, может расширяться.

Несмотря на этот важный недостаток, значение бухгалтерского учета нельзя недооценить. Лауреат Нобелевской премии по экономике Ф. фон Хайек описывал функцию рынка как сбор и передачу рассеянной между экономическими агентами информации. В действительности, рынок собирает сразу два типа информации, которые следует рассматривать отдельно: информацию о целях (или, точнее, о системах ценностей) рыночных агентов и информацию о средствах, которые им доступны для достижения этих целей.

Если полную информацию о доступных средствах можно надеяться собрать, совершенствуя "социалистический учет и контроль", то информация о целях и системах ценностей людей принципиально недоступна для внешнего наблюдения; мы можем лишь строить предположения об этих ценностях, наблюдая за деятельностью людей; наблюдение за рынком является полезным источником данных для построения разумных предположений.

Собираемая рынком информация -- как и любая реально собираемая информация -- разумеется, неполна; но рынок собирает и передает как раз ту информацию, которая необходима экономическим агентам для планирования их участия в общественной хозяйственной деятельности и разделении. При этом, кроме передачи информации, рынок сразу же передает экономическим агентам и стимулы, делающие выгодной адекватную реакцию на рыночные сигналы и наказывающие их игнорирование или неадекватный учет: агент, адекватно реагирующий на рыночные сигналы, получает много денег и может купить на них то, что хочет; агент же, эти сигналы игнорирующий, деньги теряет, и, соответственно, вынужден обходиться без благ, которые при других обстоятельствах он мог бы купить.

Оценка не подлежащего оценке

Как уже говорилось, есть ряд ценностей, не подлежащих бухгалтерской оценке. Некоторые из них -- даже человеческая жизнь -- однако, могут быть оценены по косвенным признакам, спекулятивно. При проведении таких оценок, однако, необходимо проявлять очень большую осторожность, как методологическую (эту сторону вопроса мы разберем далее), так и политическую. Например, в уже упоминавшемся деле Anderson vs. General Motors, одним из основных демагогических аргументом адвокатов Андерсон было то, что "жадные корпорации повесили ценник на человеческую жизнь".

Разумеется, никак нельзя согласиться с представлением, что человеческая жизнь, а также человеческая свобода от страданий, бесценны. Точнее сказать, нельзя согласиться с представлением, что цена этих благ бесконечно велика и заведомо превосходит цену всех остальных "мирских" благ; такую позицию можно описать как наивно-гедонистическую; напротив, формально это утверждение верно, ведь, поскольку человеческая жизнь не торгуется на рынке, значит ее цена -- в математическом смысле -- не определена.

Из практики известно, что люди нередко согласны терпеть боль и страдания, в том числе, иногда даже и просто по глупости, например, оттягивая визит к зубному врачу. Известно также, что есть ценности, ради которых люди -- во всяком случае, некоторые люди -- готовы жертвовать своей жизнью; есть даже ценности, ради которых такая жертва считается морально обязательной. Таким образом, известно, что ценности, которые -- хотя бы при некоторых обстоятельствах -- важнее человеческой жизни, существуют, поэтому любая количественная оценка человеческой жизни должна быть конечной; впрочем, большинство таких ценностей также не торгуется на рынке и констатация их существования не приближает нас к определению "справедливой" оценки.

Впрочем, известно также, что многие люди при многих обстоятельствах готовы своей жизнью рисковать -- в том числе и за ценности, на рынке торгуемые. В частности, вся транспортная деятельность может рассматриваться как риск жизнью ради ценностей, большинство из которых вполне прозаичны, имеют вполне хозяйственный характер и рыночную цену, порой даже весьма небольшую. Но прежде чем переходить к возможным методикам использования этого факта для проведения собственно оценки, необходимо сделать одно важное методологическое уточнение.

Основную методику косвенных оценок можно описать так: взяв товар, который в данный момент на рынке не торгуется, мы можем определить его ожидаемую цену на основе цен сделок с аналогичными товарами. Разумеется, чем более условна аналогия, тем больше вероятность ошибки при такой оценке. Поскольку аналогия всегда неполна, такая оценка по своей природе является неточной, спекулятивной -- в том числе и в том смысле, что возможные ошибки такой оценки не могут быть определены "объективными" методами.

Для получения точной оценки мы должны следить не только за сходством самих товаров, но и за сходством правовых условий сделки. Так, вряд ли можно разумно оценить угнанный автомобиль на основе цен сделок с подержанными автомобилями, продаваемыми их законными владельцами. Или, с точки зрения законопослушного гражданина, вряд ли можно надеяться купить у законного владельца автомобиль по цене, сравнимой с ценами черного рынка автомобилей, находящихся в федеральном розыске.

Таким образом, при оценке человеческой жизни можно ориентироваться лишь на рынки сделок, на которых этой самой жизнью (или благом, которое мы рассматриваем как аналогичное) распоряжаются те, кто имеет право ею распоряжаться. Поэтому цена закрытия невольничьей биржи или гонорары киллеров ни в коем случае не могут служить основой для оценки жизни, даже если число, получаемое на основе этих данных, вдруг совпадет с оценкой, полученной какими-то другими способами.

Напротив, сложно выдвинуть возражения против использования в качестве основы для такой оценки договоров добровольного страхования жизни и размера доплат "за риск" на рискованных работах -- разумеется, при условии, что размер риска более или менее точно известен (например, на основе статистических данных), а соответствующий сектор рынка труда не зарегулирован и не картелизован, так что размер доплат определяется свободными соглашениями работников и работодателей.

Так или иначе, ключевой момент в оценке человеческой жизни -- это определение ее правового статуса, то есть определение круга людей, которых мы считаем имеющими право этой жизнью распоряжаться.

Несомненно, что сам человек имеет право распоряжаться собственной жизнью; более формально-юридически можно сказать, что человек своей жизнью владеет и распоряжается, то есть является ее собственником. Этот принцип (self-ownership) является одним из ключевых постулатов либертарианской политической теории; впрочем, надо отметить, что попытки логически обосновать на его основе остальные формы собственности представляются мне неубедительными.

Если мы признаем за кем-то другим, кроме самого человека, право неограниченно распоряжаться его жизнью -- в том числе, совершать сделки с его жизнью -- мы должны будем признать, что этот кто-то является полноправным владельцем этого человека, а сам человек, соответственно -- собственностью, то есть рабом этого кого-то. Современное кодифицированное право и общественное мнение к рабству относятся крайне негативно, и я не вижу причин критиковать такое отношение.

Таким образом, мы вынуждены признать, что других легитимных владельцев, кроме самого человека, у человеческой жизни нет и быть не может. Обязательства человека по отношению к близким родственникам и иждивенцам правильнее описывать как сервитуты. Такое описание не является общепринятым, но если уж мы описываем отношение человека самого к себе как собственность, то такое описание представляется логичным.

Признав за человеком право собственности на свою жизнь, мы можем, заодно, и понять, почему обвинения в "назначении ценников на человеческую жизнь" имеют такой сильный демагогический эффект, и почему многие экономисты испытывают такое смущение, приступая к обсуждению безусловно важного вопроса о цене жизни. Действительно, тот факт, что человек может или даже обязан отдать свою жизнь во имя каких-то ценностей, возможно даже сугубо материальных, вообще говоря, не означает, что другие люди (даже "от имени общества") имеют право аналогичным образом распоряжаться чужой жизнью.

Еще один интересный аспект проблемы состоит в том, что потери самого человека в случае его смерти возместить невозможно; можно возместить лишь потери тех, кто был связан с этим человеком при жизни. Исходя из представления о социальных связях как о сервитутах, можно утверждать, что основанием для требований возмещения могут являться лишь достаточно тесные связи, в первую очередь -- иждивенческие. Поэтому, несмотря на то, что смерть большинства людей причиняет те или иные потери многим другим людям -- работодателю, деловым партнерам, друзьям -- вряд ли компенсация всех этих потерь должна требоваться в законодательном порядке.

Стоимость рыночной транзакции

Каждый, кто имел опыт работы на реальном рынке -- даже на рынке подержанной мебели -- знает, что далеко не всегда, приобретя некоторую вещь за сумму X, впоследствии удается продать ее за ту же сумму. Часть издержек, обусловленных процессом продажи, фиксированны и известны заранее: государственные пошлины, предпродажная подготовка и т.д. Однако работа рынка связана с несколько более сложными явлениями, которые также приводят к издержкам. Некоторые (но не все) из этих явлений мы рассмотрим.

Рассмотрим реалистичный сценарий продажи штучного товара -- например, подержанной лодки -- на денежном рынке. Рынок, однако, никак не организован: покупатели ищут продавцов "по знакомым" и по объявлениям и определяют цену сделок в торге один на один; если торг не сходится, сделка срывается и покупатель отправляется искать другого продавца.

Продавец на таком рынке сталкивается со своеобразной проблемой: желая продать товар быстро, он вынужден продавать его по цене, предложенной одним из первых покупателей, и рискует упустить более выгодную сделку. Напротив, желая продать товар дорого, он оказывается вынужден долго ждать подходящего покупателя (скорее всего такого, которому товар нужен быстро), и при этом рискует вовсе ничего не продать.

Читатели, знакомые с более развитыми рынками -- в том числе с оптовыми или розничными -- в этот момент, наверное, должны возмутиться и сказать, что большинство реальных рынков работают несколько иначе. Я об этом знаю; собственно, мы еще вернемся к вопросу о том, как можно улучшить процесс и как он улучшается на практике.

Издержки транзакции по продаже лодки, таким образом, можно разделить на два компонента: риск, что продав лодку за данную цену, мы упустили шанс продать ее дороже, и потерянную прибыль, обусловленную слишком длительным процессом продажи (поскольку мы продаем лодку, логично предположить, что мы знаем лучшие применения для денег, чем для лодки -- но пока мы ее не продадим, мы не можем воспользоваться деньгами).

Со стороны покупателя, издержки транзакции содержат эти же две составляющие и риск, что он купит лодку с дефектами, т.е. не то, что планировал. Последняя составляющая издержек может потребовать специальных -- и весьма сложных -- механизмов для компенсации, но не интересна для наших дальнейших рассуждений, поэтому мы не будем подробно разбирать соответствующий круг вопросов.

Издержки транзакции не торгуются на рынке непосредственно, поэтому рыночной цены как таковой не имеют; однако, как мы видели, перечисленные нами типы издержек пересчитываются в деньги довольно легко -- разумеется, если потерянная прибыль имеет только (или преимущественно) денежное выражение и если нам известны вероятности соответствующих рисков. На практике, вероятности рисков часто не известны и приходится пользоваться более или менее грубыми эмпирическими оценками.

Впрочем, не все транзакционные издержки могут быть адекватно учтены бухгалтерской калькуляцией: так, например, я могу испытывать субъективные неудобства от того, что мне не нравятся физиономии некоторых потенциальных покупателей, с которыми приходится вести переговоры.

Так или иначе, очевидно, что стоимость транзакции всегда ненулевая, и возможны ситуации, когда эта стоимость оказывается сравнима с рыночной ценой актива. Это плохо, в частности потому, что бухгалтерские оценки такого актива становятся весьма ненадежны -- и, соответственно, становится ненадежным планирование, производимое на основе этих оценок. Поэтому участники реальных рынков стремятся к устранению транзакционных издержек и снижению стоимости транзакции. Впрочем, прежде чем рассмотреть методы, которые с этой целью применяются на реальных рынках, давайте рассмотрим транзакционные издержки в несколько более сложной ситуации, чем продажа подержанной лодки.

Решается (ключевой вопрос о том, кем принимается такое решение, вовсе не прост, а пока мы откладываем обсуждение этой сложности) вопрос о землеотводе под строительство железной дороги. Предполагаемая трасса проходит по сельскохозяйственным угодьям; для простоты -- или, точнее, для того, чтобы изолировать интересующую нас проблему -- рассмотрим ситуацию, когда по технологическим причинам (радиусы поворотов, допустимые уклоны и т.д.) данная трасса является единственно возможной.

Отличие этой ситуации от рассматривавшегося выше примера с паровозом и искрами состоит в том, что дорога длинная и проходит возле участков многих фермеров, с каждым из которых вопрос о компенсациях следует согласовывать отдельно. Чтобы повысить цену вопроса, рассмотрим дорогу на дизельной тяге; выхлопные газы тепловозов или, точнее, содержащиеся в них продукты неполного сгорания топлива оседают на земле вокруг дороги и поглощаются растениями, что значительно ограничивает возможность последующего применения этих растений в пищу. Как и в примере с искрами, с технологической точки зрения возможны три варианта:

· Перевод дороги на электрическую тягу, что приводит к значительному увеличению капитальных затрат.

· Переход с пищевых культур на технические, например, лен. Кормовые культуры не подходят, потому что те же самые продукты сгорания будут накапливаться в организмах животных, поедающих этот корм, причем, скорее всего, в более высоких концентрациях, чем в растениях.

· Отказ от строительства дороги -- поскольку стоимость перехода на электрическую тягу высока, этот вариант следует рассматривать всерьез

В соответствии с рассмотренной выше логикой, строителям дороги следует выкупить или арендовать у фермеров право вонять над их землей; вопрос, однако, в том, за какую цену это право следует выкупать. Нижней границей цены выкупа, разумеется, оказываются издержки каждого фермера от перехода на технические культуры; ни один фермер, озабоченный прибыльностью своего хозяйства, не согласится на меньшую компенсацию.

Рынок в данном случае имеет своеобразную форму: на обычном, даже совсем не организованном, рынке, продавец, завышающий цену, рискует, что покупатель уйдет к другому продавцу, требования которого более реалистичны. В данном же случае каждый из фермеров занимает монопольную позицию по отношению к железной дороге; какую бы цену ни установил фермер, железнодорожникам некуда деваться, они либо должны платить затребованное, либо переходить на электрическую тягу или даже отказываться от строительства дороги.

Запросы фермеров, таким образом, оказываются ограничены только риском отказа железнодорожников от проекта -- но если фермеры не имеют иного (кроме компенсаций) интереса в успехе проекта, то сами эти компенсации оказываются для них родом беспроигрышной лотереи, так что кто-то из фермеров может установить астрономическую цену просто из спортивного интереса; для железнодорожников же риск "гиперэксплуатации источника компенсаций" можно считать формой транзакционных издержек, как и предлагает делать Коуз в своей знаменитой статье про фирму, рынок и право.

При этом следует отметить, что хотя каждый фермер и может оценить свои издержки от перехода на технические культуры, то "объективно" обосновать эти издержки не всегда возможно; при этом, у разных фермеров эти издержки могут быть различны: у кого-то они могут включать разрыв долгосрочных контрактов с потребителями продукции и выплату неустоек, у кого-то земля не пригодна для технических культур, кто-то просто не умеет выращивать лен и скептически оценивает свои способности к переучиванию. Последняя издержка интересна тем, что является чисто субъективной, "объективно" ее оценить невозможно -- тем не менее, исключать ее из рассмотрения и не компенсировать на этом основании, разумеется, было бы несправедливо.

На практике, проблемы, аналогичные описанной, возникают не только по поводу загрязнений, создаваемых транспортной инфраструктурой, но и по поводу создаваемых этой же инфраструктурой рисков. Так, если по строящейся дороге предполагается возить ядерные отходы, то от собственников окружающих земель не требуется никакой перестройки хозяйства -- кроме возможной необходимости полностью отказаться от эксплуатации земли и переехать в другое место в случае аварии.

В чистом виде с этой же проблемой строители транспортной инфраструктуры сталкиваются при решении вопроса о землеотводе под саму дорогу: действительно, собственники участков, через которые пройдет дорога, имеют ровно ту же мотивацию при определении цены права собственности на их землю, что и фермеры в рассматриваемом примере при определени цены права на отдельный способ использования их земли, то есть сталкиваются с соблазном "гиперэксплуатации" железнодорожников.

На практике, обход возникающей трудности часто достигается при помощи принудительного выкупа земельных участков в зоне отчуждения проектируемой дороги; сумма компенсации при этом определяется исходя из формальных критериев и часто процедура сопровождается недоучетом "субъективных", недоказуемых или труднодоказуемых издержек. Особенно это относится к таким издержкам, как загрязнения и риски, создаваемые дорогой. Во введении мы упоминали проблемы, связанные с оценкой вреда, причиняемого жилым и рекреационным зонам, которые особенно сложны именно потому, что здесь основная часть издержек является чисто субъективной.

Более сложным, но не менее важным недостатком такого метода землеотвода является постановка всей процедуры принятия решений в зависимость от политического процесса: чтобы воспользоваться правом принудительного выкупа (eminent domain), строитель и будущий собственник инфраструктуры должен иметь достаточно тесные отношения с властями, от местных до федеральных (в зависимости от масштабов строительства); с другой стороны, очевидная необходимость защищаться от злоупотреблений при землеотводе требует принятия решения с применением демократических процедур -- а это открывает возможности для демагогического шантажа со стороны популистских и, что особенно актуально в последние годы, экологических групп лоббирования.

За всеми этими политическими хитросплетениями интересов часто забывают о проблеме, с которой все началось, и загрязнения и риски, создаваемые транспортной инфраструктурой, оказываются вовсе не компенсированы или же суммы компенсаций определяются более или менее случайным образом, а сами компенсации достаются вовсе не тем, кто страдает от загрязнений или оказывается вынужден управлять доставшимися им рисками, например, при переходе дороги.

Рассуждения о недоучете "субъективных" издержек могут приводить к предположению, что если при землеотводе право собственности (в том числе и право запрещать загрязнять собственность и подвергать ее рискам) будет соблюдаться в полной мере, то дорог будет строиться меньше и они будут обходиться гораздо дороже, чем при действующем принципе принудительного дешевого выкупа. В этом смысле можно отметить, что введение полного капитализма могло бы привести к экологическим последствиям, в некоторых отношениях превосходящим самые смелые мечты самых радикальных зеленых. Но, вообще говоря, это предположение ниоткуда не следует; несомненно только, что дороги и прочие элементы транспортной инфраструктуры при отказе от принудительного выкупа будут строиться иначе, чем сейчас - но будут строиться все равно. Только их цена будет справедливой - с точки зрения тех людей, у которых отнимают их земельные участки.

Так, многие критики "грязного капитализма", как в художественных произведениях, так и в работах, претендующих на научность, любят рассказывать истории о том, как земельные спекулянты, пользуясь инсайдерской информацией, скупали земли в планируемой зоне отчуждения и затем собирали за них компенсацию; разумеется, это возможно только в странах с относительно свободным рынком земли; также разумеется, чтобы получить прибыль от такой операции, необходимо, чтобы хотя бы часть участков в зоне землеотвода стоила дешевле, чем сумма компенсаций. Сама возможность таких операций свидетельствует о том, что по крайней мере иногда компенсации оказываются завышенными, то есть принудительный выкуп может приводить как к более дешевой, так и к более дорогой инфраструктуре, чем отсутствие этого института.

Надо отметить также один любопытный момент, который вряд ли можно считать универсальной закономерностью, но который встречается достаточно часто, чтобы отметить его специально: как и в примере с судебным кризисом, мы видим, что уродливые черты того, что считается свободным рынком, порождаются не свободой сделок как таковой, а сочетанием добровольных и принудительных транзакций. Возможность принудительной транзакции (принудительный выкуп или, как в примере с судебным кризисом, практика перетолкований договоров задним числом) порождает целый шлейф попыток компенсировать ее последствия необычными "добровольными" сделками. При этом нередко получается, что эти "добровольные" сделки усугубляют негативный эффект принудительной транзакции.

Кроме упомянутого момента, важная проблема института принудительного выкупа может быть сформулирована так: применение этого института приводит к потере информации; мы не имеем возможности узнать, сколько транспортная инфраструктура стоит "на самом деле" -- то есть сколько она могла бы стоить в условиях действительно свободного рынка, при условии добровольного согласования размеров всех надлежащих компенсаций, в том числе и экологических. Поэтому мы не знаем, эффективна ли существующая инфраструктура с учетом всех порождаемых ею издержек, и даже не знаем, в каком направлении следует ее совершенствовать, чтобы эти издержки снизить -- или, точнее, не знаем, какие из издержек следует снижать в первую очередь.

Так, например, известно, что большинство мер, приводящих к повышению безопасности автомобилей при столкновениях, приводит к повышению их массы, то есть, в том числе, к увеличению расхода топлива и, соответственно, к росту экологических издержек. Не имея рыночных цен для безопасности и экологии, мы не можем сравнить эти два типа издержек и не можем решить, с чем важнее бороться - с экологической опасностью или выживаемостью при авариях. На деле борются и с тем, и с другим - и именно поэтому технический прогресс не приводит к тому, что автомобили становятся дешевле. Они становятся "безопаснее" в разных смыслах при неизменной стоимости.

Любопытно, что не полная, а частичная дерегуляция рынка в данном случае, как и в ранее рассматривавшихся случаях сочетания добровольных сделок с недобровольными, может привести к патологическим явлениям. Так, если мы дерегулируем рынок средств автомобильной безопасности, но сохраним фиксированную цену, определяемую условиями принудительного выкупа, для экологических издержек, создаваемых автодорожной сетью, то люди, разумеется, будут оптимизировать те издержки, о которые они могут оптимизировать -- и не будут оптимизировать те, которые они оптимизировать не могут или о которых не знают.

То есть, люди, скорее всего, будут оптимизировать структуру средств обеспечения безопасности, в том числе и за счет экологических издержек. В результате мы можем получить скрытое субсидирование средств безопасности для тех, кто пользуется автомобилями, за счет тех, кто страдает от ухудшения экологии. Дерегуляция рынка, таким образом, должна осуществляться комплексно и очень аккуратно.

С точки зрения теории транзакционных издержек, проблему, изложенную в этом разделе, можно описать как то, что издержки транзакций по управлению транспортными издержками и рисками в условиях принудительного выкупа сравнимы с самими этими издержками. Видно, что теория Коуза в данном случае не очень-то полезна для описания проблемы -- хотя и позволяет понять, что проблема действительно существует.

Управление транзакционными издержками

Один из основных механизмов управления транзакционными издержками -- это обращение к специальным рыночным агентам, которых мы далее будем называть посредниками. В зависимости от механизма оплаты услуг посредников (эти механизмы отличаются большим разнообразием, так что само употребление термина "посредник" в данном контексте, то есть объединение всех типов посредников под одним общим названием весьма спорно), их доля в стоимости транзакции может быть как фиксированной, так и переменной.

Так, в ситуации продажи подержанного транспортного средства, возможны два типа посредников. Так, посредник мог бы организовать аукцион по продаже моей лодки -- то есть специальную схему торгов, на которой довольно быстро была бы найдена максимальная цена; при этом комиссия такого посредника могла бы, в зависимости от моей договоренности с ним, составлять либо фиксированную сумму, либо процент от достигнутой цены.

Другой посредник мог бы купить у меня лодку по той цене, за которую я готов ее продать сразу -- то есть, скорее всего, лишь ненамного выше самой низкой из цен известных мне аналогичных сделок. Затем он продал бы ее покупателю по цене, которая, скорее всего, была бы ненамного ниже самой высокой из цен аналогичных сделок, известных этому покупателю. Таким образом, этот посредник получил бы спекулятивную прибыль за счет того, что сэкономил бы и мне, и покупателю немало времени на хождение по рынку и поиски, где подороже (и, соответственно, подешевле).

При продаже подержанных транспортных средств такие посредники особенно важны с точки зрения покупателей, потому что репутация посредника могла бы служить некоторой гарантией, что покупаемое транспортное средство не имеет каких-либо скрытых дефектов сверх дефектов, неизбежных для транспортных средств той же степени износа.

Нижеследующая классификация посредников не претендует на полноту, и приводится с двумя целями: определить круг возможных значений понятия "посредник" -- в том смысле, как оно употребляется здесь -- и перечислить категории, которые будут важны для наших последующих рассуждений. Категории, которые я считаю нужным упомянуть, таковы:

Посредники, помогающие в организации особых моделей торгов: аукционов для уникальных товаров, бирж для товаров однородных и т.д. Обычно такие модели торгов приводят к снижению транзакционных издержек или, во всяком случае, к достаточно быстрому нахождению "равновесной" цены. Примером чрезвычайно успешного посредника такого типа является известный онлайновый аукцион eBay; к этой категории можно также отнести магазины, берущие товар на реализацию;

Посредники, иными способами облегчающие поиск друг друга потенциальными продавцами и покупателями, например, агенты по продаже недвижимости.

Посредники, являющиеся промежуточным звеном в цепочке контрактов. Так, если бы каждый автомобилист отдельным явным контрактом выкупал право испускать выхлопные газы у каждого дееспособного жителя города (и у опекуна каждого недееспособного жителя), это привело бы астрономическому общему числу контрактов. Многоступенчатая система контрактов, при которой, например, оператор дорожной сети взимает компенсацию за загрязнения с автомобилистов и выплачивает компенсацию жителям, привела бы к резкому упрощению системы контрактов и, по видимому, к значительному снижению издержек по их заключению.

Посредники-спекулянты, которые, формально, всегда являются также и промежуточным звеном в цепочке контрактов. Они покупают некий товар (в том числе, возможно, некоторое право) по минимальной возможной цене у тех, кто в этом товаре не нуждается (или "не очень" нуждается), и затем продают его по максимально возможной цене тем, кто в нем нуждается. Прибыль спекулянта образуется из разности между этими ценами; нужно отметить, что любой спекулянт несет риск, что указанная разность окажется отрицательной, и он понесет убыток.

Одна из чрезвычайно важных функций спекулянтов -- это управление тем, что в австрийской традиции называется межвременными предпочтениями; так, в примере с двухступенчатой продажей лодки, я быстро получаю деньги, а покупатель быстро получает лодку -- за счет того, что денег у меня оказывается меньше, чем могло бы при прямой сделке с тем же покупателем.

Интересный частный случай посредника-спекулянта -- это посредник, соединяющий одного и того же экономического агента с самим собой, но в разные моменты времени и в разных ситуациях. Так, в ситуации, когда мне не очень нужны деньги, я несу их в банк; когда они мне нужны, я их оттуда забираю. В промежутке банк их "прокручивает" и получает на этом прибыль. Таким же образом можно описать деятельность страховой компании: страховщик собирает небольшие взносы в течении длительного времени, и выплачивает значительные суммы при наступлении рискового события, т.е. тогда, когда они оказываются срочно необходимы.

Посредники-гаранты, которые гарантируют те или иные аспекты контракта, чаще всего -- качество товара и платежеспособность покупателя. Нередко приемлемой убедительности гарантий удается достичь, лишь взяв на себя спекулятивные функции, как при торговле подержанными транспортными средствами.

Так, при страховании гражданской ответственности, страховщик гарантирует платежеспособность потенциального носителя ответственности. При этом страховщик также может получить спекулятивную прибыль, рассчитав страховые взносы, исходя из более точных оценок вероятности наступления ответствености, чем оценка, доступная страхователю.

На практике, одно и то же лицо (как юридическое, так и физическое) может выступать одновременно в нескольких ролях из перечисленных; так, уже при перечислении отмечалась возможность совмещения ролей промежуточного звена в цепочке контрактов и спекулянта или гаранта и спекулянта.

Все перечисленные случаи посредничества, однако, объединены одной общей чертой, которая, на мой взгляд, позволяет их рассматривать как частные случаи одного общего класса. А именно, реальные или потенциальные контрагенты, которых связывает посредник, так или иначе вынуждены рассматривать возможность проблем агентирования при взаимодействии с посредником. Таким образом, хотя посредники очень ценны как средство управления издержками, при общении с ними необходимо управлять риском проблем агентирования. Любопытно отметить, что наменьший риск с этой точки зрения представляют посредники-спекулянты.

Одной из удачных схем борьбы с возможностью проблем агентирования является конкурентный рынок услуг посредников. Заподозрив проблему агентирования, клиент должен иметь возможность сменить посредника с минимальными трудностями. Желательно также, чтобы на недобросовестного посредника можно было найти управу в суде -- в этом смысле очень желательно, чтобы посредник не являлся государственным органом и не был связан с судебной системой общими интересами и/или общим административным подчинением.

Наибольшую опасность -- как в этическом смысле, так и в смысле чисто прагматическом, с точки зрения опасностей злоупотребления -- представляет принудительное навязывание посреднических услуг. Так, все комплименты, которые выше говорились посредникам-спекулянтам, совершенно неприменимы к рэкетиру, который говорит "продай мне машину по дешевке или с ней, а то и с тобой самим, будет какая-нибудь неприятность" -- хотя, если отвлечься от добровольности, такой рэкетир делает ровно то же, что и честный продавец подержанных автомобилей: покупает автомобили дешево и продает их дорого.

Государство, осуществляющее право принудительного выкупа, безусловно, является посредником. Оно берет на себя согласование конфликтующих интересов пользователей и операторов транспортной инфраструктуры с одной стороны и, с другой стороны, интересов тех, кто страдает от рисков и загрязнений, создаваемых этой инфраструктурой. Государство служит звеном в цепочке контрактов, своим именем осуществляя землеотвод, а нередко и владея создаваемой инфраструктурой, как в случае автодорожной, а при национализированных железных дорогах -- и железнодорожной сети.

При этом, занимая в остальных отношениях позицию, похожую на позицию посредника-спекулянта, государство не несет спекулятивных рисков. Так, выкупив в принудительном порядке земли и построив за счет дорожных налогов дорогу, государство не будет нести никакой ответственности, если через несколько лет окажется, что эта дорога соединяет два города-призрака.

С другой стороны, недобровольность в осуществлении посреднических функций делает большой риск государству уподобиться рэкетиру.

Эта и ряд других аналогичных проблем обусловлены именно тем, что государство навязывает свои посреднические услуги в обязательном порядке, а единственный способ призвать его к порядку -- периодические демократические выборы -- является недостаточно эффективным средством для борьбы с возможными злоупотреблениями и попросту не работает как средство контроля ошибок -- как, например, постройки на государственные средства дорог из ниоткуда в никуда или чрезмерного внимания безопасности в ущерб экологии или экологии в ущерб безопасности.

07 сентябрь 2003